Дорогостоящая публика
Шрифт:
— Господи, взгляни на свои ноги!
Я боюсь, что она шлепнет меня, и отшатываюсь. Нет, она склоняется надо мной, принимается расшнуровывать мне туфельку.
— Счастье твое, что старые надела, — говорит она.
Сверху волосы у нее влажные. Сквозь волосы просвечивает белая кожа на голове.
— Ну-ка, подними ногу, — говорит она и стягивает с меня туфельку.
Сняв с меня туфельки, она выпрямляется, и тут я по выражению ее лица понимаю, что она увидела что-то ужасное.
— Боже, что это?
Сердце у меня начинает судорожно колотиться.
— Где?
— На зубах у тебя?
Она не сводит с меня глаз, и я вижу у нее маленькие морщинки, которые потом станут такие же, как у бабушки.
— Что это, я спрашиваю? Что ты ела?
— Ничего!
Я пытаюсь увернуться.
— Что ты ела? Лакрицу? Кто тебе дал?
Лицо у нее становится сердитым. Она наклоняется, обнюхивает меня, как кошка. Я думаю о том, что я ее ненавижу, потому что она умеет разгадывать любые мои секреты.
— Кто тебе дал?
— Никто.
— Я спрашиваю, кто тебе дал?
Она шлепает меня. Это происходит так внезапно, что нам обоим делается страшно. Я начинаю реветь.
— Кто тебе это дал? Там кто-то был, у реки?
— Один человек… это было у него…
— Какой человек?
— Ну так, один…
— С удочкой?
— Да.
Голова у нее слегка дергается, двигается туда-сюда, как будто сердце у нее бьется что есть силы.
— Как случилось, что он тебе ее дал? Вы были одни?
— Я ему понравилась.
— Как случилось, что он тебе ее дал?
Глаза у нее стали, как у кошки. Большущие, во все лицо. В них мне видится что-то ужасное.
— Он… он что-нибудь сделал тебе? — спрашивает мать. И голос у нее звучит тоненько-тоненько. — Что он тебе сделал? Что он сделал?
— Ничего.
Она, как бы не соображая что творит, тащит меня от дверей.
— Господи! — произносит она. И как бы забывает про меня. — О Господи! О Господи!
Я пытаюсь оттолкнуться от ее ног. Мне хочется ринуться обратно — к двери, убежать от нее, вернуться на речку.
— Что он тебе сделал? — спрашивает она.
Я реву.
— Ничего! Он мне понравился. Я люблю его больше, чем тебя!
Она подтаскивает меня к кухонному стулу, толкает меня к нему, словно хочет меня усадить, но забыла, как это делается. Я спиной упираюсь в стул, мне больно.
— Скажи мне, что он тебе сделал! — кричит мать.
И снова толкает меня к стулу. Она хочет сделать мне больно, хочет убить меня. У нее такое странное лицо. Это не ее лицо. Это какая-то чужая женщина из города, она приехала забрать меня. Мне кажется, будто тот цветной мужчина прячется где-то за моей спиной, он боится ее глаз, ее крика, этого ужасного голоса, который я сама слышу впервые. Она охотится за нами обоими.
— Что он сделал? О Господи! Господи! — выпаливает она одновременно и разом.
Она ощупывает меня, мои руки, ноги. Пальцы так и норовят меня ущипнуть, но она им не позволяет.
— Он снимал все с тебя, да? — спрашивает она. — Он снимал, он все снимал… вот, вот, все наизнанку надето, вот…
И тут она начинает голосить. Взмахивает руками, и одна из банок на столе опрокидывается, падает на пол. Я хочу вырваться, я бью коленкой ей по ноге. Она хочет убить меня, лицо у нее красное, она сама на себя не похожа, голос звучит все пронзительней, пронзительней, и ничем его не оборвать. По ее обезумевшим глазам я вижу, что случилось что-то ужасное и что теперь уже не будет так, как было.
III. Мне шесть лет. Я у речки и пытаюсь усесться на валун, но ноги все время соскальзывают. Неужто я так сильно выросла? Сколько же мне лет? Шесть или больше? Пальцы в туфельках выгибаются, упираются, но на валуне мне уже никак не удержаться.
Цветной мужчина склоняется надо мной, кладет ладонь мне на голову.
— Я буду твоим новым папой! — говорит он.
Цветной мужчина склоняется ниже и кладет руку мне на плечо. Рука у него теплая и тяжелая.
Цветной мужчина склоняется еще и своей большой рукой обнимает меня. Он прикасается ко мне губами, и я чувствую плечом прикосновение его зубов, его мягкого, влажного языка.
— Я люблю тебя, — говорит он.
Слова снова и снова повторяются у меня в голове, и вот уже я сама говорю ему:
— Я люблю тебя!
Потом я ступаю в воду, и он везде меня трогает. Я начинаю кричать. Мой рот пытается исторгнуть звуки, но я ничего не слышу, и тут меня кто-то спасает.