Дорогостоящая публика
Шрифт:
— Ах ты погань ты этакая! — чуть слышно выдохнул он, — точно так же, как однажды бросила ему Нада.
После чего, воодушевленный своей победой, Отец устремился прочь от этого мертвого, истерзанного зверька в другой угол, где беспомощно в ужасе металось другое животное, и снова Отец с завидной ловкостью описал щеткой умопомрачительную дугу, быстро взметнув ее вверх и с размаху плашмя ударил по бурундучку. Еще раз. И еще.
Поработав щеткой снова, он через пару минут справился и с третьим, после чего, тяжело дыша, крутанулся вокруг своей оси и тут увидел четвертого бурундучка, который незаметно пробирался из бельевой. Безмозглое животное! Отец с ревом кинулся на него, загнал его обратно в бельевую. Я туда не пошел. Снова и снова долетал до меня стук щетки. Сердце мое билось спокойно и ровно. О, мой читатель, я не стану прикидываться настолько искушенным, чтоб отрицать жалость к этим несчастным зверюшкам, и даже нечто большее, чем жалость.
Сделав свое дело, Отец снова появился в большой
— Господи, ну и работка! — проговорил он, утирая пот со лба. — Однако полегчало. Ей-Богу, полегчало! — Он взглянул на меня. — Может, поможешь мне убрать это отсюда?
— Меня немножко мутит…
— Ах, тебя мутит! Вечно тебя мутит, парень! Бедняга…
Он швырнул щетку в угол, и она, точно заколдованная, встала торчком сама собой. Затем Отец, стоя руки в боки, оглядел все поле сражения. Три мертвых искалеченных бурундука лежали на полу на удивление близко друг к дружке.
— Так-так… — пробормотал Отец, с жаром потирая руки. — Ну вот, теперь эту кучку приберем, и все!
Он наклонился и взялся двумя пальцами за хвостик лежавшего справа бурундука, и тут случилась неприятность: хвостик у самого тельца обломился, и мертвый бурундук шлепнулся на пол.
— Ах ты тварь такая! — прошипел Отец.
То, что я не вызвался помочь, не делает мне чести. Я и сам подумал было про газету в углу, перед тем как он сам схватил ее, только у меня не было ни желания, ни сил открывать рот и что-то говорить. Мне хотелось сидеть не двигаясь, совершенно не двигаясь. Но Отец и сам сообразил взять газету, развернул ее, положил на пол рядом с бурундуками и этак осторожненько стал подпихивать их на нее ногой. Проделав это, он аккуратно свернул газету и отнес ее в мусоросжигалку.
— Как думаешь, Дики, будет это гореть? — бросил он мне через плечо, брюзгливо морщась.
3…
Был ли у них скандал в этот вечер? Вовсе нет. Так как Отец вел себя следующим образом: поднявшись наверх после своей победы над бурундуками, он вымыл руки, выпил немного «скорча», посидел пару часов один в гостиной. После чего сказал мне следующее:
— Ричард, у меня к тебе дело. Если ты мне кое в чем поможешь, я буду брать тебя на все соревнования по бейсболу, я даже нажму, чтобы тебя взяли в команду. Видишь ли, я не хочу огорчать твою мать, и потому, я думаю, будет лучше, если я переночую в мотеле. А завтра утром я появлюсь, как и ожидалось, идет? И ей не следует знать… словом, не следует знать того, что знаешь ты. В общем, что я… что я сегодня приезжал домой. Могу я на тебя рассчитывать?
Да, без слез на него невозможно было смотреть; лицо у Отца все еще горело после кровавой бойни, и при этом его била дрожь. Бедняга Отец! Он походил на того самого маньяка из Вермонта, который выкрал маленькую девочку, держал ее взаперти и «развращал» пять дней, а под конец его пристрелили полицейские вместе с местной полицией и просто охотившиеся за ним граждане. Обо всем этом я прочел в последнем номере «Пост», где приводились рассказы самой этой девчонки о всяких страшных, леденящих душу бормотаниях этого безумца, о том, сколько раз он «это» с ней делал и как чуть было ее не убил. История прямо-таки кошмарная, тем приятней было лицезреть фото улыбающейся девчушки с подвитыми локонами, равно как и осознавать, что за этот свой уникальный рассказ она поимела не одну тысячу долларов. Только сейчас мне вспомнилось лицо того маньяка: какой-то ретивый фотограф умудрился щелкнуть его в тот момент, когда он обернулся навстречу шквалу дроби и пуль; так вот, этот самый безумный взгляд горящих и влажных глаз я увидел сейчас у Отца. Хотя, должно быть, Отец вовсе не ждал, что пули вот-вот вопьются ему в грудь.
— Так мы договорились, парень? — нервно повторил Отец.
— Конечно, папа.
Мы скрепили нашу Тайну рукопожатием.
4…
Отец сказал, что меня вечно мутит, и тут мне хотелось бы несколько оправдаться перед вами. Мутило меня вовсе не всегда. Часто я чувствовал себя вполне нормально, а бывало — настолько нормально, что мог даже передвигаться в пространстве. Во все прочие дни мне, наверное, нездоровилось, хотя по-настоящему я болен не был. А чувствовать себя нездоровым и болеть — отнюдь не одно и то же.
Надеюсь, вы не подумаете, что я вечно прикидывался больным, чтобы урвать свободу от занятий и с утра побыть дома с Надой. Больным мне незачем было прикидываться, хотя прикидывался я неоднократно. Я, например, прикидывался здоровым, что оказывалось не так-то легко; еще я прикидывался, и не безуспешно, одиннадцатилетним отроком. Но мне вовсе не надо было прикидываться больным, поскольку болезненность, иначе говоря легкое недомогание, являлось моим естественным состоянием. Стоило мне приобщить к своему позору хотя бы одного врача, как тотчас он, как и все они, увлекшись всем многообразием спектра моей ущербной плоти, принимался исследовать все мои болячки и хвори, и в результате провозглашал: медицина бессильна. Один психиатр объявил меня безнадежным неврастеником, психоипохондриком с некоторыми явными проявлениями синдрома Кресса — иными словами,
И все же, каковы были мои недуги? Я перечислю их в порядке, диктуемом образной ассоциативностью. Так вот, мои читатели: я страдал хронической зубной болью, таинственно возникавшей и таинственно исчезавшей. Меня изводили простуды — на полдня, на четыре дня, на две недели, — а также обычные кишечные инфекции, пронзавшие мой живот невыносимыми болями, однако через полчаса проходившими. Я мучился от того, что глаза у меня слезились, болели, не выносили яркого света, плохо видели; надо же было, чтобы все эти недуги достались именно глазам. Я мучился как от слабых, так и от жесточайших приступов головной боли, испытывая порой и то и другое одновременно (при легкой боли где-то в мозгу, меня мучила жестокая боль в левом виске). Мне досаждали постоянная боль в горле, всевозможные разновидности астмы (у меня была аллергия на кошек, на куриные и индюшачьи перья, на мясо домашней птицы, на цветочную пыльцу, на птичьи гнезда, на лисий мех), меня изводила всяческая сыпь — струпья, чешуйки, шишечки, чесоточные высыпания и неприятные вздутия. Я мучился всеми видами лихорадки, когда ломит и голову, и грудь, и живот, и суставы — все тело. Глаза слезились, а зубы стучали. Стоило мне зимой выйти на улицу слишком легко одетым, как на меня накатывали приступы ужасной дрожи. Я кашлял, я перхал, я чихал. И еще — я вечно падал, даже в одиннадцать лет. Когда я был совсем маленький, я вечно ходил с ободранными, в синяках коленками и локтями. Я был способен упасть с трехколесного велосипеда, из детской коляски, с детского трактора, с детского стульчика на колесах. Однажды, когда никто не видел, я умудрился выпасть из прогулочной коляски. Я мог упасть, стоя на ровном месте посреди тротуара, и не спрашивайте меня, как. Я падал на лестнице, я спотыкался на ступеньках. Я растягивался, наступая на собственные шнурки, завязанные и не завязанные. Но все это было не слишком опасно. Казалось, кости у меня настолько бесформенны, настолько мягкие, что не способны ломаться.
К тому же я переболел всей изнурительной чередой детских болезней — корью, ветрянкой, свинкой, краснухой, ревматизмом (в легкой форме). Однажды даже чуть не умер от какой-то серьезной инфекционной болезни. У меня были проблемы с миндалинами, и, кажется, пару лет тому назад у меня воспалялся аппендикс.
Сейчас я нашпигован хворями и похлеще, но к врачам я не хожу и не знаю, что со мной. И знать не хочу. Я воспринимаю собственное тело, как средство, как инструмент, подобно пишущей машинке, на которой я печатаю, и как только я покончу с этими мемуарами, сразу же покончу и со своим телом. Вот и все…
5…
Порой мне чудится, как шуршит в ушах невидимый песок, порой нет. Тем летом в средней общеобразовательной школе Седар-Гроув я числился хорошим учеником. В математике я неизменно находил правильное решение, однако окончательный ответ у меня зачастую был неверен. Казалось, будто у самой грани неизбежного вывода моя рука почему-то сбивалась с пути и по какому-то капризу выдавала немыслимый ответ.
Не знаю точно, но думаю, что временами я полностью освобождался от своего сна. Ну да: визг тормозов заставлял меня отскакивать назад, к тротуару. Хотя означало ли это мое «пробуждение», вот что вызывает сомнение. На меня что-то давило, делая вялым, апатичным. Хотите пример? Вхожу в комнату, и Отец с Надой тотчас умолкают и деланно мне улыбаются. И от этого на меня что-то находит. Снова Нада переселилась из большой спальни, оставив там Отца одного, и удалилась, как всегда, в свой «кабинет». Четыре дня кряду она спрашивала у меня, что мы проходим в летней школе, а Отец все твердил о бейсболе, словно я его все время насчет этого подначивал, словно приставал, чтоб он сводил меня на матч. Я не роптал, потому что в такие дни, встречаясь с взглядом Нады, я читал в нем созвучное моему собственному молчаливое презрение ко всей этой бессмыслице — сами подумайте, ну что за фарс мои занятия легкой атлетикой! При всей шаткости взаимоотношений Нады и Отца, каждый из них изливал на посторонних полное благодушие. Приглашалось много гостей. Не стану называть их имен; имена были иные, нежели в Фернвуде, но суть от этого менялась мало. Можно выделить одну интересную личность — мистера Боди. Я уже и раньше упоминал это имя (помните, агент по рекламе, купивший наш дом в Фернвуде?), но это был другой Боди, и они, увы, даже не были родственниками. К сожалению, я так люблю все объединять, как бы ни выходило глупо и нелепо. Мистер Боди любил сидеть ногу за ногу в Надином золоченом кресле эпохи королевы Анны и рассуждать при этом об утрате свободы в Америке.