Дорогостоящая публика
Шрифт:
— Что-то не припоминаю.
— Разумеется, это не так! Это ему приснилось! — саркастически воскликнула Нада. Кончив жевать сельдерей, она слегка вытерла пальцы о диванное покрывало. — Какую последнюю книгу ты прочел, Ричард?
Я покорно отложил ручку. Что, если признаться ей, сказать, что я все время трачу, читая, что она пишет, не понимая при этом ничего, кроме одного: всю жалость, которая в ней есть, она, должно быть, расходует исключительно на свои рассказы. Читая ее, можно подумать, нет ничего проще, чем вызвать жалость у Наташи Романовой, но вот она сидит передо мной, эта самая Наташа Романова — в желтых шелковых брюках и желто-зеленой блузе, — сидит и смотрит на меня так, словно бы я только что выполз, как таракан, из щели в стене.
— Рассказы, научную фантастику.
Мгновенно интерес ко мне у нее угас.
— Скажи, Ричард, ты скучал, пока меня не было? — спросила она. — Почему ты не отвечал на мои письма?
— Это когда?
— Когда меня не было, дурачок. Когда я уходила.
Мне льстило, когда она называла меня «дурачок».
— Много уроков было.
— Ах, эта глупая школа Джонса Бегемота, этот мерзкий Нэш! Так ты скучал без меня?
— Конечно, скучал.
— А что, твой отец прятал письма, которые я тебе писала, или показывал?
— Показывал.
— Ты правду говоришь?
— Да, Нада.
— Он хотел встать между нами, но теперь это в прошлом. И я не виню его. Теперь никто ни на кого не сердится.
— Отец был очень внимательный.
— Он хочет, чтобы ты называл его «папа».
— Папа…
— Впрочем, зови как хочешь. Мне все равно.
— Он очень обо мне заботился, водил меня в кино, в кегельбан. Все время заботился, — выдавил я из себя.
— Он много пил?
— Пил?
— Ричард, ты совсем не знаешь своего отца. Ты себе плохо представляешь его как человека. Не давай ему дурачить себя.
— Хорошо, Нада.
Она вскинула на меня глаза:
— Да что ты, черт побери, все заладил одно и то же? Словно прикидываешься! Что все это значит? Ты как будто мне подыгрываешь, за кого ты себя выдаешь? С кем ты бываешь? Кого слушаешь? Разве может из тебя получиться нормальный человек, если ты будешь слушать дурные наущения! Я знаю, на днях, когда я разговаривала по телефону, ты подслушивал. Мне было слышно, как ты там притаился наверху, дружок, но я из вежливости не стала тебе выговаривать.
С серьезного тона она перешла на шутливый. Все, что было произнесено Надой до того, было сокрушено теперь шквалом ее иронии. Она искоса взглянула на меня, точно так же, как недавно один парень, только у того была майка с надписью «Иисус спасет» и темные очки, поэтому упоминание о взгляде в его случае как бы неуместно.
В конце коридора у двери, ведущей в цокольный этаж, что-то быстро мелькнуло — на мгновение я увидел маленькую мордочку, лапки, — и все исчезло. Этого движения было достаточно, чтобы вывести меня из ступора, поэтому матери я ничего не сказал. Но, может, мне это просто показалось? Нада продолжала говорить, и я отметил, что манера говорить у нее стала иная — этот «дружок» и тому подобное, — а значит, и у нее самой появился кто-то новый. Стоило ей умолкнуть, я, испугавшись, что она уйдет, немедленно брякнул первое, что взбрело на ум:
— Как-то миссис Хофстэдтер обрезала Густаву ногти на руках и на ногах щипчиками и чуть не отрезала на ноге мизинец.
Нада сдвинула брови:
— Что за чушь ты городишь, Ричард!
— Нет, правда! Она вообще какая-то странная.
— Ты чересчур нетерпим к взрослым, — сказала Нада. — К тому же, дружок, это ее сын, и она имеет право, если пожелает, отрезать ему не только мизинчик, но и большой палец.
— Ты что, не любишь Густава?
— Почему не люблю? Он славный мальчик. — Нада вытянула ноги, лениво вздохнула. — Послушай, дружок, как ты смотришь на то, чтобы перекусить? Хочешь, поедем с тобой в «Хоу-Джоу», я куплю тебе мороженое, а то давай-ка спустись вниз в кладовую, сунься в холодильник. Там у нас ванильное мороженое есть.
— Я не пойду вниз.
— Почему?
— Там мыши или кто-то еще.
— Ты с ума сошел! — засмеялась Нада. — У нас нет мышей. Что это тебе, трущоба, что ли? Ну, тогда давай в «Хоу-Джоу».
— Я не хочу есть.
— Может быть, и там мыши? У тебя всюду мыши!
— Не знаю, может, там не мыши…
Нада внезапно выпрямилась. Из кухни донеслось бряцание кастрюль: там орудовала наша служанка Либби.
— Во всем у этой женщины прорывается явная враждебность. Ты послушай, как она гремит посудой! — сказала Нада.
— Она хорошая.
— Ах, у тебя все хорошие.
Наступила неловкая пауза. Затем у Нады под локтем зазвонил телефон.
— Простите, нет! — сказала Нада в трубку. — Увы, я не Наташа Эверетт, вы, должно быть, ошиблись номером. Нет, нет, увы, меня зовут иначе.
Она повесила трубку и подмигнула мне.
— Мама, правда, там внизу мыши или кто-то еще…
— Что такое, ты назвал меня «мама»? Отучился от старой привычки? Не смотри на меня, дружок, так плаксиво и жалостно через очки! Мне не особенно нравится, когда меня называют «мама». На такое обращение я реагировать не буду. Я хочу быть сама по себе, вот и все. Чтоб без «мам» и без «сын». Никакой такой зависимости. Я хочу, Ричард, чтоб и ты был свободен, чтоб от тебя разило свободой. И меня ты ни в чем винить не будешь.
— А кого мне винить?
— Никого.
— И даже Отца?
— Его тем более.
— Значит, винить некого?
— Есть кого, моего родного папашу, полоумного выпивоху папашу, — сказала Нада, но уже без обычного мелодраматического нажима. Было видно: она жалеет, что повесила трубку. — Если ты не уймешься, я куплю «Чик-чик на дому» и прямо здесь тебя дома и постригу и не пощажу обоих твоих ушей, дружочек. И твоих и Густавовых!
Она потянулась ко мне, взъерошила волосы.
Нада права, мне пора было стричься.
Отец водил меня в парикмахерскую по субботам, когда стригся сам, но иногда он исчезал куда-то далеко и про меня забывал. И я подолгу ходил заросшим. Отраставшие волосы меня, как и многое другое, не слишком заботили.
— Знаешь, Ричард, я однажды целых два дня убила на то, чтобы выяснить, солгал или нет твой отец. Целых два дня! И оказалось, что он не солгал, вовсе нет, но только, когда он говорил правду мне всегда при этом хотелось сказать: «Господи! Но это же явная ложь!» Такая у твоего отца манера.