Дорогостоящая публика
Шрифт:
— Ты, моя дорогая, затронула тему пресловутого двойного стандарта! — подхватила доктор Магджеридж с живостью, как будто только и ждала этого вопроса. — Все это означает, что общество ожидает от девушек в высшей степени высоконравственного поведения, закрывая глаза на то, что юноши ведут себя, как им вздумается. Разумеется, это крайне несправедливо. Но наше общество, как всем известно, меняется. И это, мне кажется, больше всего раздражает ваших родителей. Они требуют от вас, девочки, деликатности и чистоты, которые были свойственны их бабушкам. Даже вопиюще безнравственные молодые люди хотят взять себе в жены невинную девушку, если уж решились жениться… в конце концов. (Легкий смешок.) Однако наше общество меняется столь стремительно, что не за горами то время, когда девушки обретут ту же свободу, что и юноши.
— Доктор Магджеридж, — спросила девочка. — Некоторые считают, что надо, непременно выходить замуж, в общем, чтоб была помолвка, чтоб все честь по чести… а вы как думаете?
— Дорогая моя, ты напрасно полагаешь, что я могу ответить на этот вопрос однозначно, мне вовсе не чужда здоровая убежденность в том, что любая проблема имеет массу решений. У меня и в мыслях нет навязывать свои нравственные критерии кому бы то ни было. Одни сомневаются, что помолвка дает молодым право на близость. Другие считают, что помолвка должна произойти только после того, как молодая пара освоит этот опыт. Я бы не стала давать никаких рекомендаций. Этот вопрос должен решаться самими молодыми людьми.
— Доктор Магджеридж, — спросила еще одна девочка, — скажите, а во время первого свидания можно разок поцеловаться? Или это нехорошо?
— Некоторые при первом же свидании только и делают, что целуются, — сказала доктор Магджеридж. — Вопрос ведь не в том, сколько целоваться, вопрос в том, как целоваться, не правда ли? Опять-таки это разговор отдельный.
— Доктор Магджеридж, — спросила очередная девочка, — а что вы скажете насчет аборта? Вы считаете — это лучший выход, если не хочешь иметь ребенка, или нет?
— По поводу аборта существует множество мнений. Люди отсталые и религиозные считают, что это преступление, и по-прежнему во многих штатах аборт приравнивается к преступлению перед законом. Однако стоит взглянуть на ситуацию объективно и с научной точки зрения, становится очевидным, что, если почему-то ребенок не желателен, молодые люди сами должны решить, как им поступить. Лично я считаю, что брак в подобных условиях — не лучшее решение. Прежде всего потому, что ранние браки пагубно сказываются на формировании мировоззрения молодежи. Представьте, скольких удовольствий придется лишиться, перестать ходить на свидания, на танцы! Кроме того, ранний брак излишне гипертрофирует роль секса в жизни, отчего он перестает быть простой и естественной жизненной потребностью, чем-то вроде удовольствия…
— Ты куда? — зашептал Густав.
— Мне выйти… — пролепетал я.
Я покинул зал; там было так душно, что меня стало мутить. Однако и в коридоре, и снаружи на стоянке, где меня чуть не вывернуло, оказалось так же душно. Одежда на мне вся взмокла от пота.
7…
А вот как меня внезапно посреди цветочной клумбы обуял психоз: я бродил среди звона и зудения оцепеневших воздушных пылинок, размышляя о вчерашней беседе доктора Магджеридж, о том, как ее воздетая вверх рука ласково и беспощадно предрекла мне мою участь, ну и, конечно, о Наде, вернее о том, что не обнаружил ее дома, когда я наконец-то туда попал (миссис Хофстэдтер опоздала, и мы прождали ее целый час на ступеньках школы). Она тут же ударилась в слезы, увидев, с каким изможденным видом поднимался ей навстречу Густав, и вдруг почему-то принялась честить мою мать.
— Да кто она такая, эта самая Наташа, ее и знать-то никто не знает, и сколько бы ни зарабатывал твой отец, его имя ничего не значит в высшем обществе Филадельфии! На одном из ваших званых ужинов я обнаружила на своем бокале след от губной помады, это на чистом-то, предположительно только что из посудомоечной машины!..
Тут со мной что-то произошло. Это было кошмарно и одновременно почему-то восхитительно. Точно ударом молнии (чудная, привычная метафора!) меня поразило в самую голову, и если бы я внутренне инстинктивно не пригнулся, череп бы разнесло пополам.
Средства защиты напрочь расплавились в мозгу, и весь потаенный заповедный мир хлынул наружу. Я шел домой из школы, где проторчал почти до середины дня, пересек центральную лужайку и, когда проходил мимо местного Республиканского банка Седар-Гроув, тут-то как раз и поразило меня этой молнией, лишив всяческих сдерживающих начал. Вам следует знать, что все то утро, всю предыдущую ночь я пребывал в состоянии некой дремоты. Я все хорошо слышал — временами даже слишком хорошо, — и я даже был способен решить наипростейшую задачку, когда шел к доске, но… но я не просыпался. И тут внезапно я пробудился. И это произошло в один миг. Меня охватила неукротимая ярость, я скакнул на образцово ухоженную цветочную клумбу напротив входа в банк (кущи анютиных глазок, львиного зева, низеньких, мохнатеньких цветочков и белых, ворсистых бордюрных цветов) и принялся топтать все, что там росло. Я топтал цветы неистово, неукротимо и, истязая их крошечные личики, я ощущал, как мою впалую детскую грудку начинает переполнять чувство неземного блаженства. Что-то я приговаривал, что — не знаю, но только не: «Вот тебе! На тебе!» Себя я не слышал, мне не к чему было слушать себя, я вообще не слыхал ничего. Я повалился на землю посреди клумбы, я катался по земле, продолжая молотить руками и ногами, рвать растения пальцами, даже зубами, и ярость бесновалась в моем теле, звеня в каждом мускуле и наделяя меня той немыслимой силой, которой я на самом деле не обладал.
Судорожные рыдания стали реже, и я услышал, как кто-то шепчет.
— Не подходи к нему, молчи. А то от него не отвяжешься!
Это мальчишка моего возраста наставлял мальчишку поменьше. А за ними и вокруг стояло множество дам Седар-Гроув, и они в изумлении пялились на меня.
Молодой полицейский подошел к самому краю клумбы, склонился надо мной:
— Потерял что-нибудь, сынок?
Я продолжал яростно всхлипывать.
— Что потерял-то, сынок? Может, помочь тебе? Что, деньги, ключи?
Обходительный оказался полицейский; сообразил, что меня нельзя трогать. Я лежал притаившись, сердце бешено колотилось. Полицейский сделал вежливый жест рукой всем — расходиться; ну да, именно «расходиться» он мог иметь в виду. Я приподнялся, все еще всхлипывая, и наконец встал на ноги.
— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил полицейский.
Сделав шаг, я оставил за собой круглое поле потоптанных цветов. Кто-то из банковских служащих стоял неподалеку, улыбался.
— Все в порядке, лейтенант! Все в порядке, так, небольшая неприятность. Ну как, нашел, что потерял, сынок?
Я кивнул и поплелся прочь. Не верилось, что они могут меня вот так отпустить… но нет, все-таки отпустили! И хотя многие опрятные жители поселка заметили грязь у меня на одежде и слезы, размазанные по чумазым щекам, никто, разумеется, мне и слова не сказал. При приближении к дому мало-помалу память об этом опустошительном порыве стала уходить… и вот я обнаружил, что пытаюсь открыть заднюю дверь дома, где мы жили, но только раньше, когда-то (нашего бывшего дома в Седар-Гроув, откуда мы уехали несколько лет тому назад), и эта незадача частично встряхнула меня вплоть до того момента, когда я добрался до нашего теперешнего дома, такого большого, независимого, элегантного, стоявшего в проезде Лабиринт и сулившего, казалось, так много всего.