Дорогостоящая публика
Шрифт:
Нады дома не было. Отца дома не было. Либби гладила внизу — я уловил запах паленой ткани. Я взбежал по лестнице наверх в свою комнату и вытянул из-под кровати грязную простыню, в которую была завернута моя винтовка.
8…
Это был дробовик, каким стреляют оленей, и я все боялся, что только я за него возьмусь, как он выстрелит мне прямо в лицо. К стволу был прикреплен оптический прицел, и это-то и составляло в нем самое удивительное. Лежа на кровати, я целился в разные стороны, глядя при этом в телескопическую трубу. Винтовка была тяжеловата. Глядя на этот лакированный корпус из дешевого дерева, на этот тусклого вида ствол, невозможно было предположить, какая сила заключена в этой винтовке. И эта скрытая, неявная сила слегка пугала меня. Такая с виду тихая, безобидная вещь.
Подойдя к окну, я прикладывался глазом к оптическому прицелу. Все придвигалось ближе, но было как в тумане. Должно быть, я хватался за линзу потными пальцами. Водя дулом туда-сюда, я разглядывал привычные уголки проезда Лабиринт: вот миловидная, суетливая дама из дома по соседству, в белых туфлях на каблуках и в розовом костюме, обучает цветную служанку искусству поливания роз: изящной походкой дама перепархивает от куста к кусту, тычет пальцем, а служанка рядом осторожно брызгает на куст водой из садового шланга, затем они переходят к очередному кусту, к следующему. В этом зрелище было что-то эстетическое. Дальше, на противоположной стороне улицы орудовали рабочие из фирмы по уходу за газонами Седар-Гроув — «Зеленый ковер». Оптический прицел увеличивал недостаточно, я не мог разглядеть лица работавших. Они двигались передо мной, как в тумане, одновременно не слишком реальные, однако и не вовсе призрачные, и мне было приятно думать, что они не просто существуют, но и видны мне, шпионящему за ними. Служба по уходу за газонами «Зеленый ковер» состояла из дородного бригадира, который ничего не делал, а только покуривал, расхаживая из одного конца лужайки на другой, а также нескольких угрюмых и набыченных белых работников, суровый загар которых не свидетельствовал об их счастливой доле, патлатых, в промокших от пота робах. Любезно общавшийся с домохозяйками бригадир своих подчиненных и словом не удостаивал. Было заметно, как сильно они ненавидят друг друга. Меня приковывала к себе тупая, гладкая, одутловатая физиономия бригадира. Подумалось, стоит мне нажать курок, как он тотчас рухнет, но это было бы жестоко, притом я никому не хотел причинять никакой боли. Разумеется, я никого убивать не собирался; так, по крайней мере, мне казалось в тот день. Я сидел и смотрел, как медленно тянется мимо вереница грузовиков: развозят белье, цветы; этот — «Ремонт телевизоров», этот — «Вина и алкогольные напитки», а вот — «Сантехническое обслуживание», «Ремонт кондиционеров»…
А в самой глубине улицы служба капельного полива Седар-Гроув устанавливала кому-то систему. Такие грузовички ежедневно, с утра до вечера, останавливались перед фасадами здешних домов. Но та бригада оказалась слишком далеко от меня. Их я видел нечетко, и, возможно, нажми я на курок, ничего бы и не произошло. Я и по сей день не большой специалист по стрельбе. Быстро ли летит пуля? Надо ли целиться выше цели, насколько выше? Прилагавшаяся к моему ружью инструкция просветила меня мало. Я поднял ружье дулом кверху и тупо уставился прямо перед собой, в никуда. Мне казалось невероятным, что я вообще могу во что-то попасть, какое бы оружие у меня в руках не оказалось. И если я когда-нибудь осмелюсь нажать курок, разве не выстрелит мое ружье мне же самому в голову?
9…
В ту ночь я слышал, как они ссорились, но я уже был не тот, прежний мальчик, потому что теперь я уже не стал красться из своей спальни, чтобы подслушать. Подслушивать мне было незачем. Подобно тому, как оптический прицел приблизил все к моим глазам, так странное мое нынешнее умиротворение убеждало меня, что я все уже слышал, что мне незачем слушать это вновь. Чем особенным могли они меня удивить? Когда я был маленький, мне требовалось ловить каждое их гадкое слово, а если удавалось, то и увидеть искаженное ненавистью лицо Нады и искаженное злобой лицо Отца, но теперь, когда мне уже одиннадцать, мне не хотелось больше ни видеть, ни слышать всего этого. Я это понял.
В те дни игра в придумки меня тоже не прельщала. Эта игра в придумки помогала, если я настолько глубоко погружался в свою отключку, что мне уже становилось страшно, что я умру. Вот тогда я и ухватывался за какое-нибудь полузабытое, ничтожное воспоминание, — думал про какой-то ботинок, про какое-то кольцо Нады, про какие-то нотные листы на рояле (например, на каком именно произведении они раскрыты). Но когда Нада с Отцом ругались, игра в придумки не годилась, потому что в такие минуты бодрствовать мне не хотелось. Уж лучше было не просыпаться. Лучше не слышать жуткий, пронзительный голос Нады, который не отражал ни обиды, ни страха, а просто ее внутреннюю злость, и лучше не слышать мычание Отца, потому что в конце концов они оба отправятся спать, разойдясь по своим постелям, и уснут, тогда как мне предстоит лежать не смыкая глаз.
10…
На следующее утро, спустившись вниз, я обнаружил, что Нада уже поднялась: в воздушном летнем платье желтого цвета она сидела за обеденным столом, вытянув босые ноги. Это воспоминание отдает в моей памяти экзотикой — попугаи, какаду, огромные распускающиеся тропические цветы, — и все из-за рисунка на зеленых, блестящих, с четким тиснением обоев на стенах в столовой, и из-за роскошного солнечного платья Нады, и из-за персиков и бананов, которые она ела. Перед ней лежало несколько узеньких и длинных листочков бумаги, которые она робко перебирала нервными пальцами.
— Привет, родной! Ну что, в школу пора?
В тот день у Либби был выходной, и в такие дни Нада иногда улыбалась мне с приятельски заговорщическим видом, однако в то утро взгляд ее был рассеян. Я спросил, что это за листы лежат перед ней, а она ответила: так, ничего особенного.
— Это что, рассказ? — спросил я.
— А, пустяки! Надеюсь, ты сегодня не опоздаешь в школу, а?
Она весело откинула прядь со лба, взглянула на меня с улыбкой, которая ничего не выражала. Мне этот ее жест до странности напомнил манеру одной из хорошеньких, самоуверенных старшеклассниц на лекции доктора Магджеридж, той, о которой я в свое время даже и не упомянул и которая теперь возникла в памяти только благодаря Наде.
И вот я отправился в школу, но в какой-то момент по дороге решил, что ни в какую школу я сегодня не пойду. Повернув назад, я двинулся проулком, срезая путь проходом (даже не аллеей), идущим позади домов проезда Лабиринт. Проход был уставлен мусорными баками, частью новыми, частью покореженными, а у двух домов тянулся внушительный ряд из пяти-шести таких баков — и все частная собственность! Мне стыдно признаться, но от хозяйства Эвереттов набралось бы отходов не более чем на пару полновесных баков за целую неделю. С этой стороны наш дом смотрелся как-то непривычно. Со стороны задворков я взобрался на нашу несколько шаткую изгородь и оттуда уставился на лужайку. Отчасти она была в тени, нежной, неяркой голубизной поблескивал бассейн. Поверхность воды усеяли какие-то насекомые. Тыльная часть нашего вытянутого дома состояла как бы из двух частей: открытой веранды под навесом, на которой стояла летняя мебель, и застекленной веранды, являвшейся одновременно и общей комнатой, выходившей во внутренний дворик, который прежние хозяева, должно быть, весьма высоко ценили: там были всякие вьющиеся растения, виноград, повсюду были расставлены цветочные горшки, которые для Нады интереса не представляли и потому из них теперь торчали маленькие оцепеневшие коричневые прутики. Внутренний дворик был выложен каменной плиткой, такой крупной я больше нигде не видел, а по периметру росли вечнозеленые кустарники и розы. Окно столовой имело вид эркера, но весь обзор пропадал из-за того, что его застилали высокие кусты. В окне я увидел Наду, все еще сидевшую за письменным столом, и если бы у меня была с собой моя винтовка с оптическим прицелом, мне было бы видно ее еще яснее.
Я вошел в дом через парадный вход. В Седар-Гроув двери никогда не запираются. Войдя, я помедлил, прислушиваясь: из столовой доносилось шуршание листов. Она продолжала работать.
На цыпочках я подкрался к лестнице и поднялся наверх. Без единого скрипа. Наверху я стал ждать. Ждать я умел. Меня обволокло каким-то веселящим туманом, я стоял и ждал, и не ждал, и думал о том, что мы с Надой в доме совершенно одни, а она об этом даже и не подозревает. Я пребывал в состоянии благодушного транса. Позже мне пришлось вспомнить все это в процессе дознания, и, к моему изумлению, мой учитель математики мистер Хейл, когда ему задали вопрос, сказал, что я в тот день присутствовал на занятиях! Судя по его показаниям, этот самый Ричард Эверетт отличался стопроцентной посещаемостью вплоть до того самого момента, когда вообще перестал ходить в школу. Но, читатель мой, уверяю вас, в тот день в школе я отсутствовал. Да-да, я отсутствовал в то утро на занятиях, хотя можно сказать, что отсутствовал и там, на верхушке лестницы в тот самый момент: настолько явно расплывалось и блуждало мое сознание.
Но вот звякнул звонок, отдавшийся у меня в ушах колокольным звоном. Я, наверное, ждал его, потому что тотчас проснулся, как будто все так и замышлялось. Я услышал, вернее почувствовал, как босые ноги Нады зашлепали к дверям. И едва я представил себе, как ее голые ноги оставляют едва заметные вмятинки на толстом, ворсистом ковре, меня всего затрясло. В ее голос влился голос какого-то мужчины. Сначала я решил, что это редактор Малинский (однако, как выяснилось, он в то самое утро отбыл обратно в Нью-Йорк). Они прошли в столовую. Я увидел, как скользнули их тени, но я был слишком перепуган и не посмел высунуться и взглянуть вниз. Голос Нады беззлобно-иронично прозвучал на слове «Элвуд». Зазвонил телефон. Трубку никто не снял. Телефон звонил и звонил, и его звону вторили бешеные удары моего сердца.