Дорогостоящая публика

Оутс Джойс Кэрол

С работы вернулся Отец и тоже обсуждал случившееся с Надой. Возбужденный, встревоженный, он так сильно размахивал руками, что кубики льда позвякивали у него в стакане.

— Ну вот, дожили! Вот до чего докатились мы в провинции! — твердил он.

— Да уж! — вторила Нада.

— Ты, родная, будь поосторожней, пока меня нет. Позаботься, чтобы ставни были закрыты. Хорошо?

— А разве у нас есть ставни?

— Не помню, должны быть.

— Только не на первом этаже.

— Значит, на втором. Побудь на втором.

Немногочисленные гости собирались к нам на коктейль и все говорили про снайпера, а он в это время подглядывал за ними с верхушки лестницы. Я смотрел сверху, как Нада встречает очередных

гостей, как элегантно выгибается у нее позвоночник, как она чмокает в щеку какую-то приятельницу, и мне были видны их шелковистые, аккуратно причесанные макушки, и верхние, совершенно невыразительные веки. Собственный позвоночник казался мне сегодня крайне немощным, неспособным удержать меня в стоячем положении, поэтому я опустился на одну ступеньку, сел и привалился спиной к верхней. Я слышал, как они делились впечатлениями. Но вот громкий глас Отца победно провозгласил:

— А все из-за этих юристов, ничтожных либералов, они теперь заправляют страной; Таша правильно говорит, что просто чудеса, что в нынешней ситуации такое не происходит ежедневно!

— Ах, как вы можете! — воскликнула гостья.

— Я так не говорила, — сказала Нада.

— Прямо черт знает что, — вставил гость. — Никакой защиты, прямо джунгли какие-то…

— Ну да, джунгли, почему бы и нет? — сказала Нада.

От одного ее голоса мне было не по себе! Казалось, она обращается прямо ко мне, метит мне прямо в душу, как будто знает: этот самый снайпер подсматривает за ней сверху.

— Весь наш мир, вся человеческая история и есть сплошные джунгли, или куча мусора, или кладбище, превращенное в помойку! — говорила Нада. — Разве не так? Как русские относились к евреям, как они обошлись сами с собой и что там происходит сейчас, — свалка да и только. — Акцент ее становился все более заметным, все более злобным; должно быть, это ошеломило и ее гостей. — Мы решили, что живем в райском уголке. Ах, какой дивный городок Седар-Гроув. Да, это поистине благословенный уголок, но не следует забывать, что так не может длиться вечно. Никто не может гарантировать, что вас тут не застрелят или что-то такое с вами не произойдет. Теперь и у нас стало, как везде!

Неловкое молчание. Затем мужской голос, откашлявшись:

— Ну, вообще-то, что касается Энтони Боди, тут идет некая тяжба вокруг поместья сестры его жены Армады, и это уже лет пять длится. Вот я и прикидываю, просто так, а что, если все это имеет некое отношение к…

— Ах, как вы можете! — истерично прервал его женский голос.

У себя в комнате я мог без риска проглядывать все газеты, принесенные Отцом. Без риска, потому что Либби ко мне не входила: я сказал ей, что теперь мне в качестве наказания было велено убирать у себя самому. Поэтому я был в безопасности. В ту ночь я снова спал крепко. Некоторое время меня качало на поверхности необъятного, темного океана, но вот медленно-медленно я стал опускаться ко дну, где меня на протяжении всей ночи легонько качало туда-сюда разными течениями. С приходом утра солнечный свет тусклым лучом пробился сквозь воду, но сама толща воды не исчезла. Что это? Я сел в постели, все еще оставаясь под водой, хотя я дышал и чувствовал, как по лицу медленно расплывается удивленная улыбка, именно так получаются улыбки под водой.

Затем вошла Нада и объявила меня «нездоровым» и сказала, что будет за мной ухаживать. Я лежал, овеваемый теплым течением постели-океана и материнской заботой. Мне казалось, что нас с Надой обоих качает на этих волнах, только Нада не понимает, что происходит, а я понимаю. Я сказал:

— Не бойся этого снайпера. Здесь ты в безопасности.

Нада засмеялась, а я снова произнес, не понимая, что значит ее смех:

— Как Отец сказал, если не будешь спускаться вниз…

— Как папа сказал, — поправила Нада. И добавила: — Как папа говорит…

14…

Мне

не надо было заглядывать в газеты, я знал, что больше снайпер не стрелял. Однако мне было интересно узнать, что предпринято полицией. Шерифу нечего было сказать газетчикам; он темнил. Опрошены соседи Боди. Давали показания сокурсники его детей. Сделано несколько снимков. Короче — ничего не ясно.

Куда им без меня!

Я благоразумно выждал денек-другой, только после этого вышел из дома и на сей раз далеко от дома не уходил. Я пробежал по проходу на задворках — немного, всего пару участков! С удовлетворением отметил, что многие окна закрыты наглухо ставнями, вокруг домов горели — подвешенные над гаражами и среди деревьев — фонари, разгоняя силы тьмы. Однако теперь пугавшая других и вечно пугавшая меня тьма сделалась для меня спасительным кровом, куда я бежал с радостью и страстью, щеки саднило от мыла, а глаза видели в темноте зорче, чем днем. Ах, каким жалким был я в качестве дневного существа! Как презренно немощен! Нада была существом ночным, и теперь я, как никогда, осознавал это. Ночные жители оживают только лишь с заходом солнца или, по крайней мере, тогда, когда начинают причудливо вытягиваться тени: днем ночные жители только притворяются, что живут. Дневной я, несомненно, был личностью жалкой. Вот если бы Нада увидала меня сейчас и поняла, какой я стал теперь — уже не слабый, болезненный и дневной ее ребенок, но более темное, более таинственное ее произведение; мальчик, принадлежащий лишь ей одной и все на свете ей посвятивший.

Теперь я остановился у сетчатой ограды, тяжело дыша. Лаяли чьи-то собаки — в кварталах зажиточного среднего класса вечно лают собаки. Собаки и есть хозяева этих кварталов. Я увидел, как на улице показалась машина, и стал смотреть, и вот я смотрел, а она конечно же вырулила на дорожку, ведущую к дому, у которого я стоял. Я присел за мусорными контейнерами. Фары замигали совсем рядом, шаря по маленьким занавешенным окошкам на тыльной стене гаража, затем раздался лязг одной открываемой дверцы, второй… Женский голос… мужской… звяканье ключей.

Сердце мое снова забилось, и как только силуэты приехавших появились на фоне освещенной ниши у боковой двери, я уже был готов. Нацеленное ружье лежало поверх изгороди, и через оптический прицел я видел двух обычных, симпатичных неизвестных мне людей, которые, как видно, спорили о чем-то. Я навел дуло на белую стену рядом и нажал курок.

На сей раз я сразу же кинулся бежать. Ждать было ни к чему. Сердце мое — вы бы послушали! — колотилось так, будто вот-вот разорвется! Какой рывок! Тишина проулка, по которому я несся, словно испугавшись моего напора, так и отпрянула передо мной. Я бежал и бежал, и в каком-то смысле все еще продолжаю так же бежать; я тяжело дышу, исторгая эти слова, вспоминая запах того ночного воздуха и то жуткое одиночество, которое охватило меня, хотя именно благодаря этому одиночеству я понял, что я есть на самом деле. Такое одиночество накатывает внезапно, и тогда думаешь: однажды познав, от этого уже невозможно отрешиться. Лишь Нада да я жили в этом одиночестве, но никогда еще вплоть до той самой ночи я не впитывал его всем своим нутром, легкими, печенкой, никогда с такой радостью не понимал, что это такое.

15…

А когда назавтра я проснулся, меня снова встретил дневной свет. Я проснулся дневным Ричардом. Вяло одевался, собрал учебники и пошел вниз завтракать. Нада окинула меня отсутствующим взглядом. Может, она думала в этот момент о снайпере? Может, представляла его в качестве очередного своего любовника, видела его одним из тех мужчин, с которыми как-то и где-то встречалась, которых водила домой? Но вслух она только и сказала:

— У тебя нездоровый вид, Ричард. Может, сводить тебя к врачу?