Дорогой чести
Шрифт:
Только он не принимает обычных заказов Обратитесь в бюро.
Когда девушка ушла, Прасковья Евграфовна потопталась на месте, потом решительно взялась за ручку двери. «Народный, — подумала она, — должен принять».
Народный художник Владимир Владимирович Каштанов был так поглощен работой, что не заметил вошедшей старушки. Расхаживая около мольберта, он хмурился и отрывистыми, короткими движениями кисти накладывал на холст мазки. Картина, видимо, ему не нравилась. Каштанов отошел к стене, искоса поглядывая на полотно. Выбившиеся из-под тюбетейки пряди седых волос упали на лоб. Он резко отбросил их назад, снова подошел к мольберту, сделал несколько мазков и сел в кресло. Каштанов то вскакивал, то снова садился в кресло и продолжал работу. Прасковья Евграфовна долго наблюдала за ним и, наконец, вздохнув, проговорила:
— Маята какая…
Каштанов оглянулся в недоумении:
— Вы к кому?
Полегаева быстро заговорила:
— К вам, к вам… Простите за беспокойство, товарищ народный художник.
Каштанов удивленно вскинул лохматые брови, положил кисть и сухо спросил:
— Чем могу служить?
— С просьбой к вам пришла. Сына надо бы нарисовать, да никто не берется. Трудно, говорят.
— Что же в этом трудного… Зайдите в бюро заказов студии, там скажут, когда приходить вашему сыну. Дни и часы назначат на сеансы к любому свободному художнику.
Каштанов не склонен был к длинному разговору. Он кивнул Полегаевой и взял кисть.
— Не может он прийти, — едва слышно произнесла Прасковья Евграфовна. — Нет его на свете. Моряком он был. В бою погиб… Вместе с кораблем. Вот…
Сжав чуть подрагивающие губы, Прасковья Евграфовна достала из кармана платья сверток, развернула и протянула художнику конверт и орден Отечественной войны.
Каштанов нерешительно взял конверт, вынул из него бумагу, пробежал глазами и взглянул на старушку. Та стояла настороженная, подавшись вперед. Глаза ее были полны слез.
— Садитесь, пожалуйста, — спохватился Каштанов, смахнул с широкого дивана эскизы и усадил Прасковью Евграфовну. Присел рядом и начал внимательно читать.
В письме на имя Прасковьи Евграфовны сообщалось о том, что комендор сторожевого корабля «Молния» Павел Полегаев совершил героический подвиг… Корабль вел неравный бой с противником. Многие матросы были ранены, корабль получил повреждение и начал тонуть. Полегаев, несмотря на ранение, не покинул боевого поста, а продолжал вести огонь. Истекая кровью, он успел сбить самолет противника. До последнего удара сердца моряк оставался верен воинскому долгу.
Далее говорилось, что комендор Полегаев внесен навечно в списки личного состава дивизиона сторожевых кораблей. Орден, которым награжден он посмертно, командование посылает матери с великой благодарностью за то, что она воспитала безгранично преданного Родине героя. Письмо было подписано адмиралом.
Дочитав письмо, художник задумался. Полегаева вытерла уголком головного платка слезы. С минуту помолчали.
— Ну, полно, — сказала, наконец, Прасковья Евграфовна. — Многих уже просила нарисовать Павлушин портрет. Отказывались: ведь даже фотографии не сохранилось. Мой дом сгорел в войну от бомбы. Пришла с поля — одни угли застала. О вас мне рассказывали… Думала, думала я, да и решила вот обратиться к вам, как к народному художнику. Отпросилась у председателя, приехала… На вас одного надежда. Нарисуйте Павлушу!
Каштанов нахмурился. Полегаева ждала ответа, пристально глядя на художника.
— Павлу сколько было лет? — спросил Каштанов, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.
— Двадцать семь… Жить бы да жить, — вздохнула Прасковья Евграфовна, и слезы снова навернулись у нее на глаза.
Каштанов встал, прошелся по мастерской. «Что же делать? — напряженно думал он. — Жаль старушку, а придется отказать. Времени у меня нет. И с чего же писать — со слов!?»
Но сказать ей об этом прямо почему-то было трудно. Художник подошел к мольберту. Стараясь хоть как-нибудь отдалить неприятное объяснение, он сказал:
— Вот, Прасковья Евграфовна, работа у меня… Так сказать, на колхозную тему.
Старушка взглянула на полотно, и лицо ее прояснилось.
— Хорошая картина! — сказала она. — Лес и поле совсем как у нас. Утром это?
Каштанов утвердительно кивнул головой.
— Только по той дороге, — продолжала Полегаева, — у нас колхозники ездят в поле на работу, а у вас пусто, никого нет… Видно, запаздывают с уборкой-то. А пшеница клонится к земле — налита, готова. Пора убирать.
Художник насторожился:
— Значит, пора начинать уборку, говорите?
— Пора, пора, Владимир Владимирович. Только солнце пусть подсушит пшеницу: утренняя роса-то у нас обильная. Подождать надо, а потом — в самый раз.
Каштанов улыбнулся:
— Вы, Прасковья Евграфовна, в колхозе, значит, работаете?
— В колхозе. Раньше все с хлебом имела дело, а теперь — птичница. В поле уж не управляюсь, так председатель перевел на птицеферму. В прошлом году медаль мне дали за курочек-то…
Она с удовольствием начала рассказывать о колхозе. Каштанов с интересом слушал.
Оля, ученица художника, строгая девушка, которую Прасковья Евграфовна встретила в коридоре, уже несколько раз заглядывала в мастерскую и, удивленная тем, что старушка прошла-таки к художнику и, кажется, чем-то заинтересовала его, деликатно прикрывала дверь.
— Оленька! — вдруг окликнул ее Каштанов, когда девушка вновь заглянула в дверь. — Заходите же. Вот Прасковья Евграфовна внесла поправку. Прикройте-ка это полотно. Пусть подсохнет пшеница, тогда мы за нее возьмемся.
Каштанов зашагал по мастерской. Оля, укоризненно поглядывая на старушку, застучала каблучками, отодвигая мольберт за ширму.
— Заговорила я вас, от работы отрываю, — Прасковья Евграфовна неторопливо поднялась с дивана. И, словно считая вопрос с портретом окончательно решенным, спросила: — Приходить-то когда, Владимир Владимирович?
— Что? — рассеянно спросил Каштанов.
Замечания старой колхозницы по его картине увлекли художника, заставили забыть обо всем.
— Говорю, когда приходить? — спокойно переспросила Прасковья Евграфовна. Я расскажу о Павлуше. Подробно расскажу.
Каштанов растерялся.