Дорогой длинною
Шрифт:
И на меня, старую дуру, с вами вместе! Вам что - есть нечего? Или водку всю в городе выпили? Нет?! Ну, так допивайте, пока можно, и бога не гневите! Будет вам весна вскорости… На той неделе уже ростеплеет.
Истинную правду говорю, драгоценные, - позолотите ручку!
Цыгане грохнули хохотом и до самого вечера вспоминали Стехино гадание. Но то ли старая цыганка знала какие-то древние приметы, то ли просто удачно попала со своим пророчеством, - через пять дней снежные тучи уползли за Днепр, выглянуло тёплое, яркое солнце, - и по городу побежали ручьи. Потемнели и просели, словно обмятое тесто, сугробы на улицах и площадях, загомонили в голых, влажных ветвях деревьев птицы, в прозрачном синем небе без конца орали, носясь над крестами церквей, вороны, на реках
Тронуться с места должны были сразу же, как в степи вылезет трава:
лошадям нужен был подножный корм. Солнце стояло в небе, не омрачаясь ни одним облачком, вторую неделю, упругие зелёные стебли и листья росли как на дрожжах, выбираясь из-под заборов, камней и куч мусора, деревья покрылись золотисто-зелёной дымкой. И в один из вечеров цыгане, основательно посидев в трактире, решили: время трогать. Наутро дед Корча в сопровождении нескольких мужчин торжественно двинулся к уряднику – получать разрешение на кочевье. Цыганский табор по закону был приписан к мещанам Смоленска, и для полугодового кочевья требовалось взять бумагу с печатью в участке. Сия процедура проводилась неизменно каждую весну и отлажена была до филигранности.
По грязным, отставшим от стен обоям канцелярии скакали весёлые солнечные зайчики. Урядник Павел Артамоныч сидел за столом в самой благодушной позе, без кителя, явив миру из-под распахнутого ворота рубахи заросшую буйным волосом грудь и фальшиво насвистывая "Гром победы, раздавайся". Под это пение по щербатому столу вяло маршировала недавно проснувшаяся муха. Павел Артамоныч как раз пребывал в раздумьях: прихлопнуть ли свёртком бумаг или всё же помиловать заспанное насекомое, когда в дверь осторожно просунулась сивая борода деда Корчи.
– Дозволите ль до вашей милости, Павел Артамоныч?
– А, цыгане… - проворчал урядник, поднявший было руку застегнуть ворот и при виде таборных облегчённо сбросивший её.
– Отчего, черти, без доклада впёрлись?
– Так, кормилец, кому же докладать, ежель в приёмке пусто?
– цыгане чинно, по одному прошли внутрь и выстроились вдоль стены, поснимав шапки.
– Секлетаря вашего и дух простыл…
– Опять на речку усвистал во время присутствия, оголец… А вам чего? – сурово супя брови, осведомился страж порядка. Цыгане, переглянувшись, осторожно заулыбались:
– Так бумагу же требуется, благодетель! До зарезу надобно! Ехать нам пора! Сами видите, погоды стали…
– А-а, опять, стало быть, хвосты загорелись?
– урядник, приняв непреклонный вид, упорно наблюдал за своей мухой.
– Солнышком вас, разбойников, пригрело? Уж, поди, и телеги с хомутами повытаскивали?
– Да как же, родимый, без вашего-то позволенья, нешто мы смеем? Мы порядок знаем… - нестройно загомонили цыгане.
– А коль знаете, так и понимайте, что надо ждать.
– солидно изрёк урядник, по-прежнему обращаясь к сонной мухе. У Ильи, которого старшие цыгане сегодня впервые взяли с собой к начальству для важного дела, остановилось дыхание. Ждать?! Чего ждать?! И так засиделись дальше некуда, уж трава вылезла в палец и солнце жарит, как в июле, чего же тут, отец небесный, ещё дожидаться?! Он был уже готов во всеуслышанье высказать всё это, но дед Корча остановил парня одним взглядом и не спеша шагнул к столу.
– Павел Артамонович, да нешто мы без понятия? Вестимо, разумеем, что НАДО Ж ДАТЬ, не первый год вашей милости кланяемся… Всё, как бог велел, будет, не извольте себя волновать.
– на выщербленную столешницу лёг аккуратный
Урядник, наконец, поднял начальственный взгляд на обеспокоенные смуглые физиономии.
– Ведь вот и что с вами поделаешь… По-хорошему, так доложить требуется… да уж бог с вами. Всю жисть на моей добрости, бродяги, выезжаете!
Но только чтоб завтра ваша Настька и другие, какие не самые носатые, у моей Матрёны Спиридоновны на дне ангела пели! А опосля езжайте куда желаете, глаза б мои вас не видали! Покою в городе больше будет…
– Вот спасибо, кормилец! Вот спасибо, отец родной! Вот явил счастье несказанное!
– обрадованно закланялись цыгане. Урядник хмыкнул в жёлтые от табака усы, почесал грудь и повелел:
– Выдьте покамест, обождите там на крылечке. Сейчас этот прохвост с речки пришлёпает и все бумаги вам обделает. Не самому ж мне утруждаться для вас, окаянных?!
Цыган вынесло за порог. Вскоре действительно явился с реки босой и довольный секретарь с ведром головлей, и через полчаса бумаги со всеми печатями, позволяющие полсотне цыган, приписанных к Смоленску, кочевать до осеннего времени, были готовы.
На другой день цыганская улица кипела. Во всех дворах полоскались вывешенные на верёвках для уничтожения зимнего духа ковры и тряпки, на крышах жарились подушки и перины. Женщины носились по дворам с посудой, начищая медные сковородки, оттирая закопчённые в печи котлы, всюду шла стирка, уборка перед отъездом, проветривание и сборы. Мужчины сидели по сараям, проверяя упряжь, осматривая телеги: почти в каждом дворе стояла, задрав оглобли, как руки, к небу, старая колымага, под которой озабоченно копошились отец семейства с сыновьями. Застоявшиеся в конюшнях лошади чувствовали радостную суету людей, призывно ржали, молотили копытами в стойла, угрожая разнести их в щепки.
Повсюду бегали дети - голоногие, в грязи до колен, с перьями от подушек и ранними цветами в волосах. Жители Смоленска, проходя через бурлящую, как вода в котле, улицу, поглядывали через заборы на цыган и добродушно посмеивались:
– Оживели, черти копчёные… Вон как по дворам гоняют! Как чуть пригреет - так им уже и не сидится, вот ведь кровь бродяжья… Завтра ни одного цыгана в округе не останется!
На этот раз обыватели ошибались: один цыган всё-таки готовился остаться и посему с утра сидел на поленнице в своём дворе злой, как чёрт. Всю зиму Илья готовился к тому, что им с женой придётся куковать в Смоленске до Настиных родов; всю зиму втихомолку надеялся, что Настя родит пораньше и они всё-таки уедут вместе с остальными, один из всех радовался тому, что весна задерживается, но… Вот уже весь табор собирает телеги, чистит лошадей и вяжет узлы, а он сидит, как ворона, на этих сырых брёвнах и ждёт невесть чего. И с чего это Настьке не рожается?.. Пузо уже такое, что в дверь насилу проходит, три шага сделает - садится отдыхать и дышит, будто брёвна ворочала, а всё никак… Как назло, проклятая, делает! Завтра все уедут, а он что будет здесь делать? По Конной в одиночку скакать? На Настькин живот смотреть да часы считать? А вдруг она вовсе раньше лета не управится? Тогда что?! Догоняй потом табор, ищи его бог весть где… Вот послал бог наказание!
На двор, тяжело ступая, едва видная под ворохом разноцветных тряпок, вышла Настя. Илья, прикрыв ладонью глаза от бьющего в них солнца, с неприязнью смотрел на то, как жена с облегчением бросает вещи на траву и, с трудом наклоняясь, поднимает их одну за другой и развешивает на верёвке. Закончив, жена отошла к корыту, стоящему на табуретке у крыльца, и принялась тереть в воде замоченное бельё, то и дело переводя дух и вытирая пот со лба.
– Настька! Заняться тебе нечем больше? Чего мучаешься? Приспичило…