Дорогой длинною
Шрифт:
То-то я гляжу, ему плывёт и плывёт! Хватай его, робя! Волоки в часть, шаромыжника!
Трактир загудел, кое-где посетители повставали с мест, остальные игроки вскочили, как ошпаренные, оглушительно ругаясь. Молодой поляк, не выказывая ни смущения, ни испуга, не спеша встал, посмотрел через головы извозчиков на Данку, неожиданно подмигнул ей - и одним стремительным движением перевернул стол.
Поднялся страшный шум - загремели падающие табуретки, зазвенели, разбиваясь, бутылки и стаканы, перемежаемые площадной руганью и криками, карты посыпались на грязный, затоптанный пол. Данка, вскочившая с
– Эй, красавец, стой!
– задыхаясь, взмолилась Данка через несколько переулков.
– Пусти руку, не могу я больше!
Они остановились, и Данка, качнувшись, села прямо в сугроб. Её платок давно съехал на шею, волосы, выбившись из кос, рассыпались по полушубку, щёки горели, от быстрого бега болела грудь. Данка жадно ловила ртом ледяной воздух, стараясь не думать о том, что вечером у неё наверняка сядет голос, она не сможет петь и Яков Васильич её просто убьёт. Её спутник стоял рядом и ждал. Когда Данка почувствовала, что дыхание слегка успокоилось, она подняла голову, отвела за спину пряди волос и хрипло сказала:
– Польт надень, выстудишься, жулик трактирный… Дэвлалэ, платье моё!
Я через тебя платье под столом забыла! Новое, грогроновое! Вот что теперь делать, а?!
– Езус-Мария, да пани - цыганка?!
– удивился поляк. Он, казалось, совсем не запыхался, дыхание его было ровным, и лишь на щеках горели два алых пятна, а широкая, беспечная улыбка открывала прекрасные зубы. Глядя на сидящую в сугробе и сердито глядящую на него Данку, он по-гвардейски щёлкнул сбитыми каблуками старых рыжих туфель, совершенно неуместных в страшный мороз, и склонил голову:
– Разрешите представиться: Казимир Навроцкий. Прошу ручку прекрасной пани!
– Д-данка… - растерянно ответила "прекрасная пани", силясь подняться из сугроба и отряхивая юбку.
– Дарья Степановна.
– Безмерно рад знакомству.
– церемонно произнёс Навроцкий, но в его сощуренных тёмных глазах скакали чертенята.
– Матка боска, если бы не пани – вашему покорному слуге опять бы разбили башку. Как мне надоели эти недоразумения, одному богу известно!
– Надоели ему, видите ли…- проворчала Данка, натягивая, наконец, платок на волосы и вытряхивая из рукавов набившийся снег.- Когда-нибудь и совсем убьют.
– Будем надеяться, не совсем скоро.
– рассмеялся Навроцкий и, прежде чем Данка спохватилась, взял её за талию и ловко вынул из сугроба. Поставил на ровное место, отряхнул от снега, осторожно коснулся кудрявой пряди, выбежавшей из-под платка. Данка негодующе отбросила его руку. Он. ничуть не обидевшись, поймал её пальцы и ловко поднёс к губам:
–
– Да пошёл ты!..
– всерьёз рассердилась Данка, вырывая пальцы и оглядываясь по сторонам.
– Я мужняя! Увидит кто - костей не соберу!
– Ах, так у пани и супруг имеется?
– Навроцкий откровенно забавлялся, глядя в Данкины злющие глаза и нагло блестя зубами.
– Стало быть, увидеться с пани никак не можно? Или же супруг знает, что его жена обливает кипятком хамов по трактирам… из-за карточных шулеров?
Данка молча запахнула полушубок, обернула вокруг шеи концы платка и решительно зашагала прочь. Навроцкий догнал её уже на углу Бахметьевского переулка.
– Пани обижена?
Данка обратила на него убийственный взгляд, но смешалась, увидев на лице Навроцкого искреннее раскаяние.
– Видит бог, я не хотел… Боже мой, ну, простите меня… Ну, позвольте руку в знак примирения! У меня, клянусь, и в мыслях не было оскорблять пани…
– Было, не было - мне какое дело?
– пробормотала она, отворачиваясь. – Поди прочь, босяк… Такое платье из-за тебя потеряла! Пятьдесят рублей коту под хвост! Что я теперь дома скажу?
– Скажите, что вас ограбили.
– посоветовал Навроцкий.
– В теперешней Москве это самое плёвое дело. Не поверите, дёргают сумки прямо из пролёток, чёртовы поездушники… Но так где же я смогу снова вас увидеть?
– Отвяжешься, если скажу?
– сквозь зубы спросила она.
– Слово чести!
– приложил руку к груди Навроцкий.
– Трактир Осетрова в Грузинах, хор Якова Васильева.
– не глядя на него, быстро проговорила Данка и, низко опустив голову, свернула в Бахметьевский. Лицо её горело, она почти бежала и лишь на Камер-Коллежском валу решилась замедлить шаг и осторожно оглядеться. Кажется, Навроцкий сдержал слово и не преследовал её. Пройдя несколько кварталов, Данка убедилась в этом окончательно, шумно перевела дыхание, перекрестилась.
Неожиданно для себя самой усмехнулась, вспомнив нахальные глаза трактирного шулера, и, продолжая улыбаться, повернула в Грузины.
К вечеру поднялась метель. Порывы ледяного ветра взметали снег с тротуаров выше крыш, сбрасывали с раскачивающихся и скрипящих деревьев белый покров, гнали по небу клочья облаков, из-за которых время от времени проглядывала тревожная ущербная луна. С неба тоже повалило, и вскоре на улице нельзя было ничего увидеть в двух шагах. Трактир Осетрова мутно светился окнами, за которыми мелькали быстрые тени половых и виднелись силуэты сидящих за столиками посетителей. Близились десять часов, и цыганский хор вот-вот должен был выйти к гостям.
– Ну что, не лучше тебе?
– отрывисто спросил Яков Васильев у Данки.
Та сидела на низкой табуретке в крошечной "актёрской", жадно пила горячий чай из кружки и на вопрос хоревода только помотала головой.
Она уже была одета для выхода в чёрное платье с узким воротом, голубая шаль лежала рядом, небрежно брошенная на стол, а рядом сгрудился весь хор, напряжённо наблюдающий за тем, как она допивает чай.
– Водки ей хорошо бы… - неуверенно сказал Митро, но Яков Васильев взглянул из-под бровей так, что он умолк на полуслове. Встав, хоревод прошёлся от стены к стене.