Дорогой длинною
Шрифт:
– Да?
– Настя обернулась от печи.
– Покажи!
Улыбаясь, Илья вытащил из-за пазухи забытый свёрток, положил на стол, развернул. Фиолетовые аметисты блеснули таинственным розоватым светом, тускло заблестело золото.
– Вот, как ты любишь… Маленькие.
– Маленькие, да удаленькие.
– испуганно сказала Настя, беря в руки одну серьгу и глядя на свет.
– Илья, ты, воля твоя, с ума сошёл! Я же знаю, сколько стоит такое!
– Не на ветер ведь выбросил.
– важно сказал он, уже видя, что Насте понравились
– Надела бы.
– Ночь ведь уже… - сказала она, но всё-таки подошла к зеркалу. Через минуту вернулась:
– Ну, как тебе?
– Мне что с ними, что без них - одинаково.
– честно сказал Илья.
– Слушай, как бог такую красоту делает? Тут точно не без сатаны обошлось… У меня отец говорил: чем баба красивее - тем в ней чёрта больше сидит!
– Шутишь?
– обиделась Настя.
– Любишь![87]– в тон ответил Илья, и они оба рассмеялись. Аметисты закачались по обе стороны лица Насти, бросая на её смуглую кожу россыпи розовых искр, ярко оттеняя улыбку, и, медленно вставая из-за стола, Илья подумал:
никакие шрамы, никакие борозды её не портят. Всё равно царица. Всё равно лучше всех.
Когда они уже лежали в постели, Илья привычно потянул было на себя жену, но Настя удержала его руку:
– Знаешь… лучше не надо пока. А то всё может быть.
– и торопливо добавила, - Стеха так сказала.
– Да? И сколько теперь вот так?..
– испугался Илья.
– Недолго, не беспокойся.
– Настя улыбнулась в темноте; смутно блеснули зубы.
– Я скажу, когда можно.
– Ну, ладно.
– Илья обнял жену, подождал, пока она устроится поудобнее на его плече, прислушался к тому, как свистит и скребётся в печной трубе ветер.
Глаза закрывались сами собой. Уже засыпая, он вдруг вспомнил Лушку; сквозь дрёму подумал: как сговорились они с Настькой, - в один день тяжёлыми объявиться… И заснул.
Настя не спала. Сначала она долго лежала неподвижно, глядя в чёрный потолок, потом, высвободившись из-под руки мужа, встала. Илья проворчал что-то во сне, перевернулся на живот, и Настя прикрыла его одеялом. Стянула со спинки кровати шаль, закутала плечи, подошла к столу, села. Осторожно зажгла свечу и, отгородив её чугунком, чтобы свет не падал на кровать, придвинула к себе зеркало.
Врёт он, или нет? Или вправду красивая она ещё? Из тёмной глубины стекла на Настю смотрели собственные встревоженные глаза, снова наполняющиеся слезами. Она слегка повернула голову, и в свете свечи отчётливо выступили шрамы на левой щеке, кажущиеся сейчас ещё глубже, ещё безобразнее. Настя закрыла лицо руками, вновь содрогаясь при воспоминании о той душной грозовой ночи, когда она неслась по пустой дороге к оврагу, из которого слышались крики и брань, когда скатывалась в сырую щель, обдирая руки и колени, когда кричала, задыхаясь: "Не трогайте, ради Христа, люди добрые…" Знать бы тогда… Знать бы, что ни тяжесть кочевья, ни шрамы на лице, ни боли, мучившие её после больницы до сих пор, – ничего даже рядом не стоит с той болью, которую она почувствовала сегодня, когда днём к ней заявилась жена Мишки Хохадо.
Настя не любила Фешку: ей не нравились ни
Половина скандалов в таборе случались из-за этой носатой, похожей на дятла цыганки с вечно растрёпанными волосами, неряшливо выбивающимися из-под платка, и Насте не хотелось попадаться ей на язык. В открытую они ни разу не ссорились, но Настя чувствовала, что тоже не нравится Фешке, и поэтому очень удивилась, когда увидела её на своём дворе. Фешка вошла в дом, без приглашения шагнула в горницу и прямо с порога закричала:
– А твой-то, дорогая моя, знаешь, к кому бегает?! Да ты сядь, сядь, брильянтовая, а то ноги откажут! Сядь! Слушай! Своими глазами, вот своими собственными глазами эту потаскуху видала!
Через минуту Настя перестала понимать смысл Фешкиных слов: в голове словно встал плотный туман, в котором застревали звуки. Фешка, не замечая этого, говорила и говорила, с нарочитым негодованием взмахивала костлявыми руками, тыкала пальцем куда-то на улицу, а Настя смотрела через её плечо в окно, за которым густо падал снег, теребила бахрому шали и с отчаянием думала: вот сейчас она упадёт в обморок, и вечером об этом будут болтать все цыгане…
Фешка подозрительно вглядывалась в лицо городской жены Смоляко, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, та, как самая распоследняя дура, закричит, заревёт и потребует сию же минуту сказать, где живёт шлюхаразлучница. Фешка рассчитывала нынче же в красках расписать цыганкам, как дрались жена и любовница Смоляко, и похохотать вместе с ними над глупостью городской курицы, которая и впрямь устроила скандал из-за того, что муж балуется с раклюхой[88]. Но эта хоровая краля, не уронив ни слезинки, замоталась в шаль, встала и молча повернулась лицом к стене. Фешка, ничуть не смутившись, попробовала ещё раз:
– Эй, яхонтовая моя, ты меня слышала? Я ведь знаю, где эта выдрища живёт! Сказать? Побежишь? Может быть, он как раз сейчас у неё, прямо из-под одеяла и выволочишь… Я и сопроводить могу! И помочь!
– Молчи, ради бога, - послышался глухой голос.
Фешка на всякий случай подождала ещё немного, но Настя так не повернулась к ней.
– Ну, как знаешь!
– разочарованно протянула Фешка, вставая. Виртуозно задуманная пакость трещала по швам. На всякий случай Фешка уже с порога заявила: - Ты, золотая, раз такая гордая, скоро без мужа останешься! Найдётся на кобеля сучка, не беспокойся, найдётся! А ты сиди, дожидайся невесть чего!
Тьфу, каким местом вас только в городе думать учат!
– Он мужик. Ему надо.
– сухо, по-прежнему не оглядываясь, сказала Настя. – Ты что, милая, сама не цыганка, не понимаешь? Буду я ещё по пустякам ноги бить… Фешка застыла на пороге с разинутым ртом. Затем, пожав плечами, пробормотала: "Ну, как знаешь, золотая, как лучше тебе…" и выскользнула за порог.
Настя подождала, пока за Фешкой закроется дверь, вытерла обширную лужу, натекшую с её валенок, оделась, накинула на голову шаль и вышла из дома.