Дорогой длинною
Шрифт:
– Не поздно?
– засомневался Илья.
– Стемнело вон уж…
– Да успеешь к своей цыганке, не бойся!
– Лушка снова засмеялась.
– Хорошо вам, цыганям, с жёнами живётся! Хоть вовсе домой не заявляйся – словечка не вставит поперёк! Идём, Илья, сам же говоришь - поздно!
Вставая, Илья на всякий случай огляделся. Но знакомых цыган среди посетителей трактира не было, и никто даже взглядом не повёл, когда он следом за красным полушалком не спеша пошёл к дверям.
Уже полтора месяца таборные цыгане жили в Смоленске, на дальней окраинной улице, окна которой выходили прямо в голую степь. Местные обыватели цыган знали давно
Прежде Илья и Варька устраивались зимовать у русских хозяев вместе с семьёй деда Корчи. Но сейчас Илья снял для себя с Настей крошечный домик на обрывистом берегу Днепра - и не пожалел о затраченных деньгах. Настя так обрадовалась своему дому, что даже отъезд Варьки в Москву не огорчил её надолго. Наняв двух босоногих девок, она за день отмыла и отскоблила комнаты так, словно готовилась принимать в них государя-императора с семейством. Повесила занавески, постелила половики, достала где-то скатерти, салфетки, вышитые наволочки на разбухшие шатровые подушки. Илья, возвращаясь с рынка домой, только похохатывал:
– Ну, видит бог, - не цыгане, а купцы замоскворецкие! Может, тебе шифоньер какой купить или зеркало в полстены?
– Лучше гитару купи. У меня пальцы соскучились.
Гитару Илья купил - не самую дорогую, понимая, что весной всё равно придётся оставить её здесь, но всё равно хорошую. Настя, увидев её, распрыгалась, как девчонка, тут же навязала на гриф красную ленту, уселась, бросив недоваренный кулеш, и принялась было баловаться на струнах, но быстро устала:
– Вот верно отец всегда говорил: гитара - дело мужское, тяжёлое… Илья, давай лучше ты поиграй, а я с обедом закончу.
Илья присел на кровать, взял гитару в руки, погладил гладкую тёмную деку, взял пробный аккорд, проверяя настройку, - гитара отозвалась мягким вздохом. Илья взял перебор, другой, третий, чувствуя, как вспоминают игру пальцы, полгода не державшие инструмента. Задержавшись на аккорде, вполголоса напел:
– Чёрные очи да белая грудь…
– До самой зари мне покоя не дадут!
– с улыбкой подвторила Настя. Илья улыбнулся в ответ, и дальше они уже пели вместе: он - с кровати, с гитарой в руках, Настя - от печи, продолжая чистить картошку. А когда закончили, Илья глянул в окно и позвал жену:
– Взглянь-ка! Полгорода собралось! А вроде тихо пели… Настя выглянула и расхохоталась: за забором с открытыми ртами стояла толпа народу, среди которых были и таборные цыгане, и местные жители, привлечённые песней.
– Надо деньги с них брать.
– деловито сказал Илья, задёргивая занавеску. – Чего впустую мучиться? Я так думаю, что… Но закончить Илья не успел, потому что распахнулась дверь и в горницу со смехом начали заходить цыгане.
– А мы по улице идём, да вдруг слышим - мать честная, кто это соловьём разливается?
– Смоляко, вас с самого базара слышно! Гаджэ со всей улицы сбежались! Вон, до сих пор стоят, как столбы дорожные!
– Настя, драгоценная, повтори, за ради бога, вот это: "Куда ни поеду, куда ни пойду…" Так душа и дрожит, хоть из живота вон!
– Илья, не мутись, у нас бутылка с собой! Бабы, что встали, стол гоношите!
И начался такой перепляс, что разошлись только под утро. С того дня в дом Ильи Смоляко каждый вечер набивались таборные и дружно начинали уговаривать:
– Настя, Настасья Яковлевна, брильянтовая, спой, мы все просим!
Настя никогда не ломалась. Улыбалась,
– Да спой ты вместе с ней, у вас вдвоём так получается - в рай не захочешь!
Илья, бурча, отмахивался. В Москве, в хоре, ему ни разу не удалось спеть с Настей: та исполняла дуэты только с братом или, изредка, - с отцом. Петь с чужим парнем, не мужем, не родственником, было невозможно, Илья об этом знал и не переживал. Пел с сестрой и, кажется, неплохо, потому что у них с Варькой тоже было море поклонников, специально приезжавших в ресторан "на Смоляковых". Но петь с Настей он опасался до сих пор. Почему – не знал. Понимал, что не сфальшивит, не даст петуха, не сбавит тона в ненужном месте - и всё-таки робел, как будто Настя всё ещё не была ему женой. И, глядя на её тонкое, смуглое лицо, на вьющуюся прядку у виска, на длинные брови, на тёмный ворс ресниц, Илья в который раз думал:
почему она с ним? Зачем пошла в эту жизнь, зачем уехала из Москвы, из хора, от поклонников, цветов и аплодисментов, зачем связалась с таборным парнем? Добро бы хоть красивым был… Но тут обычно Илья спохватывался, понимая, что подобные мысли до добра не доведут, и оглядывался по сторонам: не заметили ли чего цыгане. Но Настя пела - и все смотрели только на неё. Так было в Москве, так было в таборе, так было и сейчас.
Разумеется, уже через неделю в доме толклись хореводы со всего города. Илья не возражал против того, чтобы жена пошла петь в какой-нибудь трактир, но Настя всем отказала наотрез. Когда удивлённый Илья поинтересовался о причине такой несговорчивости, Настя горько улыбнулась, поднесла руку к лицу:
– Ты забыл?
Нет, Илья не забыл. И снова, как тогда, летом, в Новочеркасске, у него болезненно сжалось сердце, когда взгляд упал на длинные шрамы, тянущиеся по левой щеке Насти. Старая Стеха о своими заговорами, сушёными корешками и травами сделала всё, что могла: от рваных, едва затянувшихся ран остались тонкие красные полоски. Но и Стехе, и Илье, и всем было видно:
красоты Насти больше нет. Сама Настя, впрочем, не плакала и, кажется, даже не особенно переживала по этому поводу. А Илья однажды поймал себя на мысли, что в глубине души радуется случившемуся. Теперь Настька никуда от него не денется, не уйдёт, не сбежит обратно в Москву, к отцу, к хору… Подумав так, Илья невесело усмехнулся про себя: "Свинья ты, морэ…" "Ну и пусть свинья." - немедленно ответил кто-то второй внутри него, злой и ехидный.
– "Лучше так, чем всю жизнь дожидаться… Мне она любая годится.
А остальных - к чертям под хвосты!"
– Но, Настька… Раз хореводы-то зовут - значит, ничего? Их же, царапин твоих, и не видно почти…
– Не ври.
– со вздохом сказала она.
– Пусть уж… Видно, своё отпела. Я на "Лысую гору" сидеть не пойду, умру лучше.
Илья невольно вздрогнул, вспомнив о том, что "Лысой горой" в ресторане называлась скамейка, стоящая возле самого хора, но отгороженная от него занавеской, где сидели очень некрасивые или постаревшие цыганки, обладающие, тем не менее, прекрасными голосами. Показывать таких артисток гостям было нельзя, но своим пением они помогали хору и тоже получали неплохие деньги от общего заработка. Но Настю - на "Лысую гору"?!