Дорогой длинною
Шрифт:
– Умею петь "Дышала ночь".
– Чего-чего?!.
– даже Якову Васильеву изменила его обычная сдержанность.
Цыгане изумлённо загомонили: все знали сложность романса и то, что после ухода Насти спеть его без сучка-задоринки не мог никто.
– "Дышала ночь".
– по хмурому Данкиному лицу скользнула досада. – Можно начинать?
– Ну, осчастливь.
– без улыбки сказал хоревод и, опустившись на диван, приготовился слушать. Кузьма устроил на колене семиструнку, взял начальные аккорды. Данка обвела спокойным, сумрачным взглядом стоящих, сидящих
С первых же слов романса Варька поняла, что все её уроки пропали впустую. На второй строке среди цыган послышался негромкий смех. К концу первого куплета не выдержала и откровенно прыснула Стешка. А на втором куплете смеялись все, кроме Якова Васильева, Кузьмы и Варьки.
Дышала ночь восторгом сладким страсти,
Несчастных дум и топота полна,
Я вас ждала с безу-у-умным жаждом счастья
Я вас ждала - и прела у окна…
"Всё." - подумала Варька. Обменялась взглядом с Кузьмой, поняла, что он думает о том же, и испуганно уставилась на Данку, ожидая, когда же та оборвёт на полуслове романс и выбежит из комнаты. Но… та продолжала петь, как ни в чём не бывало, - словно не замечая нарастающего хохота, словно не чувствуя, что безнадёжно запуталась в тексте. Её лицо всё так же выражало спокойствие и - Варька могла бы в том поклясться - невероятное презрение.
Закончив романс на низкой, бархатной ноте, Данка умолкла и с достоинством сказала так, как было принято в таборе:
– Патыв тумэнгэ, ромалэ[84].
– Спасибо.
– серьёзно, без тени насмешки ответил Яков Васильев, и цыганки, поглядывая на него, одна за другой перестали хихикать.
– М-да… рано тебе, конечно, ещё это петь. А что ты в таборе пела?
– Всякое.
– Давай. Весёлое что-нибудь.
Данка нахмурилась, вспоминая, - и вдруг широко улыбнулась, блеснув зубами. Впечатление от этой улыбки было странным, потому что в глазах осталось прежнее презрительное выражение. Но Данка топнула ногой, хлопнула в ладоши, повела плечом и запела - рассыпав, как порвавшееся ожерелье, чистые, хрустально звенящие нотки:
Ах вы, кольца-колечки мои,
Разлетелись вы, рассыпались!
Это была весёлая свадебная песня, и, едва допев, Данка, словно в таборе перед костром, плавно развела руками, вздёрнула подбородок и пошла плясать.
Это вышло у неё так легко и естественно, что на этот раз никто не улыбнулся, а сидящие на полу цыгане дружно подвинулись, давая место. Только Стешка ехидно усмехнулась, покосившись на босые Данкины ноги, но Митро сердито ткнул её кулаком в бок.
– Не туда смотришь, дура… Стешка надула губы, но Митро уже не обращал на неё внимания, с восхищением глядя на
Цыгане улыбались, подталкивали друг друга локтями:
– А ну, морэ, пройдись с девочкой…
– Да?! Ты на Кузьму посмотри! Убьёт не глядя!
– Ну-ка, чяворо, давай сам покажи, что можешь!
– и Кузьму, отобрав гитару, вытолкнули в круг. Он, впрочем, не сопротивлялся. Широко улыбнулся, вскинул руку за голову и пошёл за женой мягкой, ленивой, нарочито небрежной "ходочкой". Цыгане весело закричали. Данка снисходительно обернулась, поклонилась и дрогнула плечами. Она по-прежнему улыбалась, но её глаза, не мигая, смотрели поверх голов цыган, и горькая складка у губ так и не пропала.
– Хорошо.
– сказал Яков Васильев, когда пляска кончилась и сияющий Кузьма с безмятежной, как статуя, Данкой подошли к нему.
– Завтра едешь с нами в ресторан, пока просто посидишь, осмотришься, а там видно будет. А тебя, парень, поздравляю. Не прогадал.
Кузьма улыбнулся ещё шире. Но Марья Васильевна, стоящая неподалёку, озабоченно посмотрела на брата и, когда тот вышел из зала, тронулась за ним.
– Эй, Яша! Яшка!
– вполголоса позвала она, выйдя на двор.
– Где ты?
– Здесь, не голоси.
– не оглядываясь, отозвался Яков Васильев. Он сидел на поленнице у калитки и поглядывал на затягивающееся сизыми облаками небо.
– Смотри, Маша, туча опять идёт. Уж хоть бы снег выпал, ей-богу, надоела сырость эта.
– До снега далеко ещё… - Марья Васильевна подошла, встала за спиной брата.
– Ты лучше скажи - как тебе девочка?
– Хорошая девочка.
– По-моему, так не хуже Наст…
– Хуже!
– отрезал Яков Васильев.
– Но хор вытянет. Кузьму вот только жалко.
– С чего ты взял?
– помолчав, осторожно спросила Марья Васильевна.
– А то ты сама не разумеешь.
– не глядя, пожал плечами хоревод.
– Не задержится она с ним.
– Кто знает, Яша… Может, и…
– Ну, дай бог, дай бог.
– Яков Васильев с досадой поднялся с сырых брёвен, посмотрел на лужу у калитки, которая уже покрылась расходящимися кругами от капель.
– Только ты посмотри на неё получше. Ты такую красоту когда последний раз видала? Сущая ведьма лесная, погибельная!
А характер у бесовки какой?! Наши безголовые ржут жеребцами, - а ей хоть бы что! Смотрит через них, как через стекло, и поёт себе, ровно не слышит ничего, как кенарь в клетке! И глазами так и стрижет, так и палит, мне - и то перекреститься хотелось… Разве Кузьма пара ей? Не задержится она, слово даю. Поспешил парень.
– Не силком же он её взял…- задумчиво сказала Марья Васильевна.
– Она – вдова, а не девка глупая. Знала, что делала.
– То-то и оно, что знала.
– Яков обернулся, тяжело посмотрел на сестру. – Ей в хоре за мужем-то спокойней будет, чем в одиночку. Кусать побоятся.