Дорогой длинною
Шрифт:
При этих словах Данка тяжело привалилась спиной к дверному косяку и закрыла глаза. На её лбу бисером выступила испарина. Варька взяла её за локоть и, не обращая внимания на изумлённые взгляды Митро и Кузьмы, потащила к столу.
– Варька, я… - прошептала та.
– Иди садись, - чуть слышно перебила её Варька.
– Потом…
Засиделись до вечера. Пироги удались лучше некуда, Макарьевна принесла самовар, Варька заварила чаю с душистой мятой. Митро расспрашивал Данку о таборной жизни, о родне, вскользь поинтересовался, хорошо ли ей жилось с семьёй мужа, потом попросил ещё раз спеть "Очи
Данка говорила мало, петь отказывалась, на вопросы отвечала вежливо, но с явной неохотой. То и дело её взгляд останавливался на лице Варьки. Та, за весь вечер не проронившая больше ни слова, отхлёбывала чай, молчала.
Лишь к ночи Данка немного оправилась и согласилась спеть. Кузьма, по-прежнему не сводивший с не глаз, сорвался с места, сдёрнул со стены гитару, но Данка запела по-таборному, без музыки, даже не взяв дыхания.
Лицо её было замкнутым, серьёзным. Выбившиеся из-под платка волосы курчавились по обеим сторонам лица, сумрачно блестели глаза. Звенящий голос негромко, вполсилы выводил:
Я красивая - да гулящая,
Боль-беда твоя, жизнь пропащая.
Полюбить меня - даром пропадёшь,
А убить меня - от тоски умрёшь.
Кузьма не вернулся к столу, присев у стены на сундуке Макарьевны.
Обнимал семиструнку, любовно трогал струны, пытался подладиться под Данкину песню. Уже не таясь, в упор смотрел в хмурое большеглазое лицо.
Иногда Данка украдкой тоже взглядывала на него, Кузьма не успевал отворачиваться, встречался с ней глазами - и дождался-таки скупой улыбки с двумя горькими морщинками. Но Данка тут же отвернулась, о чём-то заговорила с Митро. А Кузьме достался напряжённый, озабоченный взгляд Варьки из-под сдвинутых бровей.
– Ну вот что, - решительно сказал Митро, когда ходики отстучали десять. – Дело, конечно, твоё, ромны[80], но, по-моему, тебе в хоре лучше будет. Родня сыскалась, вон сидит… - не глядя, он показал на Варьку.
– Голосок у тебя хороший, собой - красавушка. Я Якова Васильича уговорю, послушает тебя.
Варька тебя всему, что надо, научит. Попоёшь в хоре, устроишься, обживёшься… а там, глядишь, и замуж снова выйдешь.
– Митро взглянул в угол, где сидел Кузьма, и насмешливо улыбнулся.
Данка резко повернулась. Смутившийся Кузьма успел поймать её взгляд – растерянный, полный смятения. Но в следующий миг Данка уже опустила голову. Чуть слышно ответила:
– Как скажешь, морэ.
Митро попрощался, ушёл. Оставшиеся посидели ещё немного, но уже не хотелось ни петь, ни разговаривать. Данка окончательно сникла, сидела, не поднимая глаз, стиснув руки между колен. Кузьма посмотрел на одну цыганку, на другую, нарочито зевнул во весь рот и поставил гитару в угол.
– Ночь-полночь, чяялэ… Пойду-ка и я. Варька, вы долго ещё сидеть будете?
– Иди, - отозвалась Варька.
– Лачи рат[81].
Кузьма
Варька молча смотрела поверх её головы в тёмное окно. Обе молчали. За печью негромко шуршали тараканы.
– Спасибо, пхэнори, - наконец, хрипло сказала Данка.
– Не думала, что ты…
Спасибо. Не забуду.
– А мы-то все думали, что ты тогда утопилась.
– медленно, по-преж-нему не глядя на неё, сказала Варька.
– Одежду на берегу нашли…
– А я и хотела.
– усмехнулась Данка.
– Если бы не Симка, - утопилась бы, точно…
– Симка - это младшая ваша?..
– Ну да, сестрёнка. Восьмой год всего, а лучше их всех… - кривая, ненавидящая усмешка снова скользнула по Данкиному лицу.
– Она мне, когда ночь спустилась, узел с вещами и краюху хлеба принесла. И - бегом назад, в шатёр, пока отец не заметил… Я полежала до утра, кровь чуть унялась, уже вроде не так больно было. Зашла в реку, отмылась, переоделась… А потом смотрю – отцовы телеги уезжают. Весь табор ещё стоит, ночь-полночь - а они уезжают!
Я уж поняла почему. И такая злость взяла! Ведь мать ко мне не подошла даже!
И сёстры - кроме Симки, но она дитё ещё, не понимает… Я и подумала - вот вам всем назло не утоплюсь! Жить буду! Хоть как, но буду, не дождётесь!
Переоделась в чистое, рванину на берегу бросила - и пошла потихоньку…
– Слушай.
– Варька, резко повернувшись, посмотрела на неё.
– Я тебе, конечно, не судья. Но зачем ты до свадьбы-то довела? Коль уж был грех - сбежала бы загодя, знала ведь, что всё так будет. Ты ведь цыганка, понимать должна.
Данка взглянула исподлобья сухими злыми глазами, но ничего не сказала.
Варька понизила голос:
– Скажи мне, это… Илья был? Брат мой был?
– Нет.
– Нет?
– Нет, нет, нет!!!
– вдруг отчаянно выкрикнула Данка, и Варька невольно оглянулась на прикрытую дверь.
– Да знала бы ты!..
– Скажи - и буду знать.
Данка закрыла лицо ладонями. Помолчав, заговорила снова, и по её сдавленному голосу непонятно было - плачет она, или смеётся.
– Знаешь, если бы Илья, то не так обидно было бы. Я ведь его любила… Мне двенадцать лет было - а я его уже любила! Только он не захотел… Ну, бог с ним, я не навязывалась. Если б это он был - я бы так и сделала, как ты говоришь, сбежала бы из табора, и всё. И своих бы всех не опозорила, и сама здоровее бы была. А то отец об меня весь кнут измочалил, через месяц только и поджило… Беда-то в том, что никого не было. Не было никого.
Сначала Варька непонимающе смотрела на неё. Потом нахмурилась, сказала, глядя в сторону:
– Знаешь, ты лучше совсем молчи. Не хочешь говорить - не надо, право твоё, но и не ври мне.
– А я и не вру!
– вдруг оскалилась Данка. Рывком выдернула из-за пазухи какой-то свёрток, с размаху бросила его на стол:
– Вот! У сердца ношу, для памяти! Любуйся!
Варька протянула было руку - но Данка, опередив её, сама неловко, дёргая, размотала грязную тряпку и сунула Варьке чуть не в лицо скомканный лоскут.