Дорогой длинною
Шрифт:
– Наши? Кто?
– Я фамилиев не спрашиваю, а только захаживали.
– Лушка вдруг встревожилась.
– Ты, может, есть хочешь? Ежели на всю ночь останешься, так я за самоваром сбегаю.
– Не нужно, не останусь.
– Илья сел на кровать, за руку потянул к себе Лушку, и та, тихо засмеявшись, подалась. Сейчас она показалась Илье уже не так сильно похожей на Лизавету Матвеевну: Лушкино лицо было грубее, резче, с яркими пухлыми щеками, - словно срисованное с ярмарочного лубка. Но каштановая коса была такой же тяжёлой и мягкой, и так же круглилась грудь под старой, местами
– Ути… Щекотно… Дай я ляжу. И сам ложися. Да рубаху хучь сними, дурная голова!
Через час Илья поднялся с кровати.
– Хорошо у тебя, только идти надо, не то как раз засну. Сколько с меня?
– Как со всех, полтинник.
Он положил деньги на стол, быстро начал одеваться. Лушка тоже поднялась, потянула к себе кофту; пощёлкала языком, разглядывая подсохшие потеки грязи.
– Вот змей Стёпка, всю одёжу спортил… Хоть нагишом выходи! Нехай теперь хоть трёшницу платит - не ляжу с им! Ну, слава богу, платье "гризет"[85] осталось… Для порядочных людей держу, так вот поди ж ты - по улице таскать придётся!
– Ты куда на ночь глядя?
– удивился Илья.
– Как куда?
– усмехнулась она.
– Дале гулять. Ещё ж вон и десяти нету.
Ты же не хочешь оставаться?
Он и вправду не хотел. Но, обернувшись с порога, сказал:
– Может, загляну как-нибудь к тебе.
– Заглядывай, рада буду.
– Лушка натягивала через голову платье.
– Будешь выходить - дверь прихлопни, чтоб не скрипела… Илья сделал, как она просила. Выйдя из дома, поёжился под порывом холодного ветра, подумал: пришла же блажь в голову… Ведь не пошёл бы нипочём, не будь эта потаскуха так на Лизку похожа. Он огляделся, но тёмный переулок был безлюден, только в самом его конце раскачивался от ветра фонарь, и Илья пошёл на этот свет.
После того вечера он заходил к Лушке ещё несколько раз. Найти её было легко: если она не бродила вдоль тротуара возле трактира, то находилась дома, и Илья уже знал: окно занавешено и горит свеча - значит, есть гость. Тогда он садился на крыльцо и ждал, куря трубку или вертя во рту соломинку.
Однажды окно было зашторено, но свеча не горела, из чего Илья заключил, что посетитель остался на всю ночь. На другой день Лушка со смехом рассказала, что это опять был её "енарал":
– Ух, обожают они меня, военные! И что во мне, на их вкус, такого есть-то?
Военных, впрочем, она и сама любила: полстены в её крошечной комнате было заклеено портретами генерала Скобелева, неизвестными офицерами с саблями наголо, усатыми, звероподобными казаками на конях. Ещё Лушка любила картинки с конфет, и Илья всякий раз покупал ей новую коробку. Она радовалась, как девчонка, с визгом прыгала ему на шею, тут же усаживалась на постель поедать шоколад, время от времени предлагая и Илье, но тот сладкого не любил. Расправлялась с конфетами Лушка мгновенно, сразу вырезала ножницами картинку, пришпиливала на стену и, отойдя, мечтательно любовалась:
– Ну, прямо-таки красотища несказанная! Вот спасибо-то, сокол ясный!
А ты что в штанах до сих пор? Для просто посидеть, что ли, явился?
Это было правдой: Илья не хотел лишнее время задерживаться у Лушки, чтобы Настя, дожидаясь его допоздна, не подумала чего-нибудь не того.
Вёл он себя очень осторожно и два раза не свернул в Лушкин переулок лишь потому, что возле трактира ему встретились знакомые цыгане. А однажды, возвращаясь от неё, Илье пришлось делать огромный крюк задворками, потому что в конце переулка, возле Конной, явственно слышалась цыганская речь. Лушка обо всех этих предосторожностях, разумеется, знала и относилась к ним с пониманием, однажды даже сказав:
– Оно и верно, Илья, жену обижать незачем. Её у тебя Лизой звать?
– С чего ты взяла?
– нахмурился Илья. Неприятное чувство царапнуло по сердцу.
– А ты меня всё время Лизой зовешь!
– хохотнула Лушка.
– Ежели не жена, так кто она? Ещё, что ль, к кому захаживаешь? Ну, жеребе-ец цыганский…
– Не твоё дело.
– помолчав, сказал Илья. Лушка ничуть не обиделась и вскоре уже болтала о чём-то другом, но муторное ощущение так и не прошло, и Илья поспешил уйти. Впрочем, через неделю явился снова. Настя ни о чём не знала, и посему большого греха в этих своих хождениях Илья не видел.
Тем более, что весной, когда табор снимется из города, всё должно было закончиться само собой.
*****
… - У меня топлено!
– как всегда, с гордостью объявила Лушка, и на этот раз Илья всерьёз обрадовался: к вечеру мороз усилился. Войдя, он стряхнул с волос снег, - к негодованию Лушки, тут же кинувшейся за тряпкой, – поочерёдно дрыгнул ногами, и промёрзшие валенки, громыхая, как жестяные вёдра, раскатились по углам.
– Господи, он ещё и соломы натрёс!
– возмутилась Лушка, глядя на вываливающиеся из валенок Ильи клочья сена.
– Хоть бы в колидоре посбрасывал!
– Ничего, не "Астория" у тебя тут.
– Илья сбросил кожух, с удовольствием передёрнул озябшими плечами.
– Чего звала-то?
– Говорю - соскучилась.
– серые глаза Лушки смеялись, разрумянившееся, весёлое лицо показалось Илье почти красивым.
– Коли ты не при деньгах, так я тебе полтинник сама одолжу. Ну, чаю, что ли?
Обычно Илья отказывался, но тут велел:
– Тащи.
Лушка, просияв улыбкой, бросилась, как была босиком, в коридор. Вернулась, тяжело пыхтя и еле волоча тяжеленный, исходящий паром самовар.
– Фу-у-у… У меня баранки есть, ежели хочешь, и даже сахар.
– Давай, живее только. И за полтинник не беспокойся, имеется.
Через час они в обнимку лежали под Лушкиным лоскутным одеялом. Лушка с закрытыми глазами, казалось, дремала; Илья из-под полуопущенных век смотрел на генерала Скобелева на стене, думал о том, чтобы не заснуть. Его сильно разморило от усталости, чая и тепла, но затяжной сон в Лушкиной постели грозил обернуться многими неприятностями, и Илья уже готов был вытолкнуть себя из-под одеяла насильно. По его расчётам, уже было около десяти вечера.