Дорогой длинною
Шрифт:
Она ушла за церковь, за кладбище, на глухую окраину, где уже начиналась голая заснеженная степь, и там бродила до самых сумерек по протоптанной вдоль кладбища тропинке. Снег то припускал сильнее, то переставал, низкое холодное небо нависло над городом и полем, с кладбища хрипло орали вороны, в церкви отзвонили к вечерней, сумерки стали густыми, тёмными… Настя, промёрзшая так, что не гнулись пальцы и ноги не чувствовались в валенках, всё надеялась: вот-вот она заплачет, сразу станет легче, и тогда можно будет возвращаться домой. Но слёз не было, хоть убей. Только ныло сердце, да стоял в горле горький, мешающий дышать комок.
За
– Тьфу, собачья погода!
– объявила она, поравнявшись с Настей и доставая из-за пазухи трубку.
– Ещё и табак кончается! У тебя нету?
– Нет…
Стеха сердито крякнула, спрятала трубку, поправила сползающий платок.
Глядя на Настю сощуренными глазами, спросила:
– И долго ты тут прогуливаться собираешься, девочка? На дворе не лето, гляди - сама застудишься и дитё заморозишь.
– Откуда ты знаешь?
– с испугом спросила Настя, невольно закрывая ладонью живот.
Стеха слегка усмехнулась:
– Четыре месяца есть?
– Да, кажется…
– У-у-у, лапушка какая ты у меня!
– Стеха слегка похлопала Настю по животу.
– Илья знает?
– Нет ещё…
– Так ты скажи ему, скажи, девочка. Чего стесняться? Скоро всем видно будет. Глядишь, и шляться перестанет…
И тут Настя не выдержала. Слёзы хлынули так, что за минуту вымочили и лицо, и руки, и оба конца шали, а она всё не могла успокоиться и плакала навзрыд перед старухой-цыганкой. Стеха не пыталась её утешать, молча стояла рядом, поглядывала на тёмное, затягивающееся снежными тучами небо. Когда Настя наконец успокоилась, Стеха похлопала её по руке.
– У Фешки башка деревянная. Ты правильно сделала, что её не послушала. Вот увидишь, скоро всё само кончится.
– Ка-а-ак же… Ко-ончится… - всхлипывая, Настя коснулась пальцем изуродованной щеки.
– На кого я теперь похожа…
Стеха воззрилась на неё с недоумением.
– Чего?! Тю, а я её за умную держала! Ты что, думаешь, Илья из-за твоих царапинок налево поскакал?! Да мужик - он и есть мужик, будь ты хоть икона ходячая, всё равно на чужой двор свернёт. Такими их бог замесил, и не нам перемешивать. Да мой Корча в молодые годы от меня - от меня!
– и то гулял…
Настя даже улыбнулась сквозь слёзы: до того горделиво прозвучало это "от меня!". Стеха заметила улыбку и притворно нахмурилась:
– Чего хохочешь? Я ж не всегда таким сморчком морёным ползала. Небось, покрасивей, чем ты, была!
– Старуха снова взглянула на небо, крепче завязала платок и взяла Настю за руку.
– Пошли-ка домой. Сейчас так запуржит, что возле дома в сугробах заблукаем… Вытри нос, девочка, а то он, как фонарь, светится. И ходи миллионщицей! Пусть бабьё языки чешет, на здоровье! А Илья от тебя никуда не денется. Слышала, как говорят? У цыгана девок много, а жена одна. Побегает - вернётся. И… не говори с ним про это. Не надо.
Настя послушалась. И даже обрадовалась, когда, сворачивая вместе со Стехой на свою улицу, встретила её молодых внучек, немедленно напросившихся в гости. С тех пор, как они поселились в Смоленске, в её доме постоянно толклись незамужние девчонки, которые жадно просили Настю научить их петь и плясать "по-городскому", надеясь этим привлечь женихов.
Настя смеялась, учила, сразу обнаружив двух-трёх по-настоящему талантливых, быстро перенявших все её
На людях Насте было легко держать себя в руках, никто из цыган, кажется, даже не заметил её настроения. Да и Фешка почему-то помалкивала: видимо, не зря старая Стеха что-то долго и тихо втолковывала ей, пыхтя трубкой, как разводящий пары поезд. Стехи побаивались все, и Настя даже понадеялась, что Фешка прикусит свой поганый язык. Но вернулся Илья, и гости разошлись, и они остались вдвоём… и Настя отчётливо поняла, что даже не предупреди её Стеха - она всё равно не смогла бы заговорить с мужем о той, другой женщине.
Не смогла бы, и всё. Что толку, раз он это уже сделал? И что он ей скажет?
И какие разговоры тут нужны? Не реветь же перед ним, как недоеной корове, не ругаться базарными словами, не грозить, что уедет к отцу в Москву… Потому что никуда она не уедет. И ехать не к кому: отец, верно, на порог её теперь не пустит. Да если бы и пустил - куда ехать с тяжёлым животом?
Она всё-таки сказала мужу про ребёнка. Сказала не потому, что хотела сама, и не потому, что советовала Стеха. Просто слёзы всё-таки брызнули, и как раз тогда, когда не надо было, и потребовалось чем-то отвлечь Илью, уже всерьёз испугавшегося: ведь плакала Настя нечасто. Она и сама не ждала, что муж так обрадуется, да к тому же легко согласится не трогаться с места весной, подождать до её родов. На такой подарок Настя и не рассчитывала, и на сердце немного полегчало. Может, права Стеха? Может, сам угомонится? Может, в самом деле у всех так бывает, и никого ещё чаша эта не минула? И с чего ей в голову взбрело, что у неё - именно у неё!
– ничего такого в жизни не стрясётся?
Такая же, как и все, не лучше, а коли так… Что ж теперь поделаешь, коли так.
Свечной огарок совсем расплавился, замигал и погас. В наступившей темноте Настя больше не видела своего лица. Она встала из-за стола, отвела за спину полураспустившуюся косу, почувствовала, как что-то потянуло волосы у виска, и поняла, что забыла снять подаренные серьги. "Ох, Илья…" - снова горько подумала она, вынимая одну серьгу и касаясь холодного, гладкого камня. Положила серёжки на стол возле подсвечника, вернулась в постель, легла и накрылась с головой одеялом.
Глава 8
В январе, после крещения, Москву завалило снегом. Сугробы поднялись почти до крыш низеньких домиков в переулках Замоскворечья и возле застав, мороза не было, по небу низко плыли тяжёлые облака, похожие на разбухшие перины, из которых бесконечно высыпался медленный, густой, ленивый снег.
Вётлы, клёны и липы стояли, словно купчихи в шубах, все, до самых макушек обложенные мягкими комьями, крыши чистились обывателями и дворниками дважды в день - и всё равно чуть не трещали под тяжёлыми шапками из снега.