Дорогой длинною

Дробина Анастасия

– Мать честная, говорил ведь я вам… Вот ведь говорил я вам всем, безголовым, - не шляйтесь по этому морозу, не студитесь, голоса берегите, а вам всё, как об стенку горох! Куда тебя, чёртова курица, понесло, за каким лядом?!

Платье ей занадобилось! Теперь вот ни платья, ни голоса! И чего ты целый вечер в хоре бабой самоварной сидеть будешь, я спрашиваю?!

Данка продолжала тянуть из кружки кипяток, не поднимая на хоревода глаз. Остальные цыгане потихоньку перемещались к выходу, чувствуя, что надвигается знаменитая буря, которой Яков Васильев разражался не чаще одного раза за сезон, но которая имела крайне разрушительные последствия, по-скольку влетало не только провинившемуся, но

и всем, кто попадался под руку. Только Кузьма не оставил своего места на подоконнике, сидя в обнимку с гитарой и встревоженно глядя на жену. По его мнению, Данке было лучше всего вернуться домой и лечь в постель. Днём она вернулась от модистки растрёпанная и злая, с порога раскричалась, что в Москве развелось немерено ворья и честной женщине нельзя спокойно пройтись по улице, и объявила, что картонку с платьем у неё вырвали из рук, а саму её толкнули в сугроб. Кузьма потребовал было подробностей, но подошедшая Варька потрогала Данкин лоб и, не обратив внимания на то, как та ощетинилась, спокойно сказала Макарьевне:

– Да у неё жар, кажется. Липовый цвет неси.

Данка действительно вся горела, и спорить с Варькой у неё не было сил.

Через полчаса она сидела на постели, завёрнутая с головой в одеяло, пила липовый отвар, стуча зубами о край стакана, и думала о том, что вечером выступать не выйдет точно. Однако ближе к ночи её отпустило, жар прошёл, и Данка, не слушая возражений и ругани Макарьевны, вылезла из-под одеяла и начала натягивать чёрное платье. Болеть Данке сейчас было никак нельзя:

слушать её романсы уже вторую неделю ездил Фёдор Сыромятников, сын недавно почившего купца-миллионщика Пантелея Сыромятникова, получивший отцовское наследство и ещё не нашедший ему должного применения. Хор Якова Васильева искренне надеялся на то, что хотя бы несколько тысяч сыромятниковского состояния осядет за вырезом Данкиного платья. Данка уже получила перстень с изумрудом, бриллиантовые серьги, пятьсот рублей денег и приглашение на содержание. От последнего она отказалась, хотя и чувствуя внутри себя досаду: права оказалась Варька, поспешила она замуж… Жила бы сейчас своим домом, приезжал бы благодетель по вечерам - и всё, и никаких цыганских рож вокруг, никаких вопросов, никаких косых бабьих взглядов.

Какой бы первой солисткой она ни была - а всё равно чужая тут, хоть и замуж вышла за хорового. А раз так - зачем было выходить? Ещё, не ровён час, затяжелеет от него, сиди тогда дома кадушкой… Погрузившись в свои невесёлые размышления, Данка не сразу заметила, что в "актёрскую" влетел половой Стёпка и прямо на пороге разразился длинной и взволнованной речью, из которой Данка услышала лишь конец:

– … и для Дарьи Степановны велели передать немедля!

– Сыромятников приехал?
– спросила она, отставляя пустой стакан и поднимаясь.
– Что передал?

– Фёдор Пантелеич тож уже прибыли, - скороговоркой сообщил Стёпка, развернувшись к Данке всем телом.
– Сидят с кумпанией, рыбный расстегай убирают, в расположении самом божественном, только это не от них презентовано. Другой барин передали, уж куда какие бонтонные, только ране их в заведении не видал никто. Передай, велел, немедля, да поклонись… Только сейчас Данка увидела в руках Стёпки огромную корзину с цветами.

Сладковатый свежий запах мгновенно разлетелся по крохотной комнате, цыганки дружно охнули, Яков Васильич удивлённо поднял брови, Кузьма потемнел. Это были белые розы из известного цветочного магазина в Охотном ряду, каждая стоила три рубля за штуку, а в корзине их было не меньше пятидесяти.

– Свят господи, лучше бы деньгами дал… - пробормотала Стешка, у которой от зависти побледнели губы. Яков Васильич нахмурился:

– Данка, посмотри, там карточки нет?

Стёпка

с поклоном поставил корзину на стол возле Данки, и та потянулась к цветам. И никак не ожидала, что спрыгнувший с подоконника муж вдруг резко отстранит её и посмотрит первый. Затем Кузьма, не глядя на жену, повернулся к хореводу и коротко сказал:

– Нет ничего.

– А в коробке что?

– В какой коробке?
– недоумевающе спросила Данка - и тут же увидела, что Стёпка принёс не только цветы. Круглая коробка для платья, точно такая же, как та, которую она бросила в трактире во время бегства с Навроцким, стояла у порога, дожидаясь своей очереди. Кузьма перевёл взгляд с коробки на жену.

Он ничего не сказал, но Данка сочла нужным пожать плечами и переспросить:

– Это тоже мне?

– А как же, вам… Непременно велено передать!
– Стёпка со всем почтением поднёс на вытянутых руках коробку. Данка, сделав безразличное лицо, начала развязывать её под пристальными взглядами цыган. Сердце стучало молотком.

В голове вертелось: неужто то самое платье? Как ему, босяку, удалось только?..

Разумеется, платье оказалось не то. Данка поняла это сразу же, как только увидела под тонкой папиросной бумагой вместо чёрного грогрона малиновый муар^[91]. Кузьма смотрел на неё в упор, впервые Данка видела у мужа такое выражение лица и даже слегка растерялась.

– Кузьма, но я не знаю ничего…

– Это твоё платье? Которое украли?

– Нет… - честно ответила Данка, подумав о том, что сама бы не заказала себе такого наряда ни за что на свете, будь она даже царицей вавилонской.

Пожалела бы денег.

– Так отошли обратно!

Но Данка уже пришла в себя:

– Послушай, может, мне и Сыромятникову перстень изумрудный назад отправить? И деньги вернуть? Я бы и вернула, кабы вы их уже не разделили!

– Права она, Кузьма, оставь.
– подал голос Митро.
– Данка, ты верно не знаешь, кто это?

– Дмитрий Трофимыч, да откуда же… - на голубом глазу солгала Данка, осторожно вытягивая платье из коробки. Тут же её окружили цыганки, восхищённо защёлкавшие языками:

– Ой, отцы мои, - как закат, светится!

– Я и муара такого никогда в жизни не видела! В таких только генеральши ходят!

– У Зинки Хрустальной такое, кажись, в запрошлогоднем сезоне было…

– Не бреши, такого не было! Было красное гродетур и цвета бордо крепжоржет, а такого не было! Да она бы такое только в церковь на Пасху надевала!

– Данка, намерь! Ежели не пойдёт, так я себе возьму…

– Сейчас вам, курицы!
– взвилась Данка, прижимая платье к себе.
– А ну, руки прочь! Заляпаете ещё!

– Намерь, намерь, намерь!
– наперебой закричали цыганки, и даже Яков Васильев, сердито поглядывающий на часы, не стал возражать. Немедленно из комнаты были выдворены в коридор все мужчины, включая попытавшегося спрятаться за занавеской Стёпку, и за дверью началась торопливая возня, ахи, шуршание расправляемой материи и команды: "Живот подбери! Не вертись! Гашка, тяни шнурки! Да не порви, дура, оно дороже тебя стоит! Данка, в плечах расправь! Да ниже, ниже спускай декольте, не в таборе, небось!" Кузьма, стоящий у стены, тихо, но очень отчётливо выругался. Стоявшие рядом цыгане тут же испуганно посмотрели на Якова Васильева, но тот даже не повернул головы. К Кузьме подошёл Митро и, понизив голос, что-то чуть слышно начал ему втолковывать. Тот слушал, не отрывая взгляда от пола у себя под ногами. На его лице было непривычное жёсткое выражение; было очевидно, что он с удовольствием оборвал бы Митро, не будь тот старше. К счастью, в этот момент открылась дверь "актёрской", и цыгане дружно просунули головы в образовавшуюся щель.