Дорогой длинною
Шрифт:
Откуда только это в ней? И не ушло, не погасло за столько лет. И по цыганам видно, что певицы лучше Настьки в хоре больше не было. Илья посмотрел на жену, сидящую среди женщин. Она так и не сняла ни таборной юбки, ни заплатанной кофты, в которых утром пришла в Большой дом. И выгоревший от солнца платок по-прежнему был на её волосах. И на загорелом, уже успевшем обветриться в пути лице не было улыбки, и она была среди этих городских, затянутых в шёлковые и бархатные платья певиц как ромашка в букете южных роз. И всё равно лучше всех, с ожесточением подумал Илья. Ни одна из этих бутербродниц пятки её босой не стоит!
– Ах, господи
– Ты-то что не пел, Смоляко? Надоела тебе, что ли, Настька за столько лет? Ну, кто сейчас так сможет, скажи мне?
– Что - голосов в хоре нет?
– удивился Илья.
– Да есть, сам ведь слышишь… Стешкина Наталья, Федька Трофимов, мои девки кое-как воют… Вон, Анютку Данаину слышал? Голосок у девки серебряный, в церковном хоре поёт по праздникам, а к нам не идёт. Яков Васильич звал, а она смеётся. Позориться, говорит, только. Нет, голоса-то, морэ, имеются, да всё не то. И потом - слышал бы ты, что они сейчас поют, Смоляко! – вдруг с досадой вырвалось у Митро. Илья непонимающе посмотрел на него.
– Помнишь, что мы-то пели? Романсы, песни старинные, красивые…
Помню, как заведём с Настькой "Не позабудь меня вдали" на два голоса – господа разум теряли! А вы с Варькой разве "Отойди, не гляди" не пели? А от тебя разве с ума не сходили? Как вспомню - "Твои глаза бездонные"… А сейчас что? Куплеты какие-то, песенки дурацкие, ни голоса не покажешь, ни ноты высокой не возьмёшь. Ей-богу, позор один! И публика другая пошла. Раньше, помнишь, графья-князья ездили, купцы именитые. А сейчас поналезет в ресторан рвань всякая, рассядется, как царский сват, "беленькими" машет и требует "Гулял я, мальчик, по Адессе"…Тьфу! Измельчали господа-то. Вон, к моей Маргитке знаешь кто ездит? Сенька Паровоз!
– Кто такой? Купец?
– Если бы… - вздохнул Митро.
– Мазурик. Первый вор на всю Москву.
Выглядит-то, конечно, барином и деньги большие привозит, мы потому и не препятствуем…
Илья посмотрел на Маргитку. Та с самого начала вечера сидела в углу, забравшись с ногами в большое кресло и держа на коленях гитару, струн которой иногда небрежно касалась. На полу возле кресла сидел Яшка - пятнадцатилетний сын Митро, очень похожий на отца узко, по-татарски разрезанными глазами. Изредка он что-то сердито говорил сестре, но Маргитка не обращала на него никакого внимания, продолжая баловаться на гитарных струнах. Лицо её было задумчивым, глаза смотрели в открытое окно, и впервые за вечер Илья мог внимательно рассмотреть приёмную дочь Митро.
Тёмное, почти кофейное лицо Маргитки поражало неправильностью черт: широкие, как у мужчины, брови, нос с горбинкой, крупные, слегка вывернутые губы - будто она держала в них горошину. Но зато глаза, глаза…
Большие, недобрые, зелёные, и ресничищи до полщеки. Цвет - от отца, взгляд - от матери, подумал Илья, снова вспомнив Ольгу. Красавицей та была, что и говорить. Правда, он, Илья, тогда умирал по Настьке, да и старше его Ольга была лет на пять… "А эта моложе на двадцать. Ошалел ты, что ли, морэ?" - испуганно одёрнул сам себя Илья. Как раз в этот миг Маргитка отвернулась от окна и в упор посмотрела на него. В её взгляде не было ни удивления, ни смущения, и она не торопилась отводить глаза. Это пришлось сделать Илье. Однако, с характером девчонка…
–
– спросил он у Митро. Тот усмехнулся:
– Илона. Мы-то, помнишь, не то что назвать - окрестить её никак не могли. Всё недосуг как-то было, "чяёри" и "чяёри"… А когда я Илонку в дом привёл, она только взглянула и сразу - "Маргитка"! Имя-то не наше, красивое, - прилипло сразу, как родилась с ним! Окрестили Марьей, а у цыган так и осталось - Маргитка. Даром что саму Илонку все давно Еленой Степановной зовут, а то, что она из болгар, и думать забыли. Она и наших детей всех по-русски назвала, жить-то, говорит, им здесь…
– Н-да-а… - Илья снова покосился на Маргитку, которая продолжала без стеснения разглядывать его из своего кресла.
– Ну, хороша, конечно, девка…
Выдавай поскорей, а то украдут.
– "Украдут"… - хмыкнул Митро.
– На другой день обратно вернут да ещё миллион дадут в придачу - заберите ради Христа…
– С норовом?
– Не то слово… И в кого только? Одно ладно - пляшет хорошо. В ресторане господа просто в остолбенение впадают, бумажки ей под ноги мечут, а она, чёртова кукла, прямо по деньгам и жарит: "Наступи-раздави"… Да ладно, что о ней, своей-то дочерью похвались! Варька рассказывала, она поёт хорошо.
– Послушай, коль охота есть, - с напускным безразличием сказал Илья. – Эй! Дашка! Иди сюда!
Дашка подошла, держась за руку брата: в незнакомом доме ей трудно было передвигаться без помощи.
– Спой, чяёри, - велел Илья.
Гришка придвинул сестре стул, сам встал за её спиной, поднял скрипку.
Илья жестом попросил гитару, и Митро передал ему свою. Дашка села на стул, расправила юбку. И запела, не дожидаясь тишины в комнате. Тишина эта наступила при первых же низких, тоскующих нотах. В комнате не было человека, который бы не обернулся и не застыл, изумлённо глядя в безжизненное лицо певицы. А когда вторым голосом вступил Илья, в комнате стало слышно, как тикают старые стенные часы.
–Тумэ, ромалэ[111]… - вздохом начинала Дашка.
– Тумэ, добры люди… - вторил Илья. И дальше - вдвоём, вместе, переплетаясь голосами и слушая, как бьётся в тесные стены родившаяся на воле песня:
Ай пожалейте
тумэ
душу мою…
Ай всё богатство моё заберите,
Возвратите
тумэ
годы мои.
Песню эту сложил Илья и до сих пор не понимал, как она у него вышла.
Вроде бы отродясь песнями не занимался… Получилось это как-то само, в один из ветреных осенних дней, когда они с Дашкой возвращались из города, с конного базара, в свой табор, стоящий на окраине. Идти было недалеко, но Дашка, устав, присела отдохнуть прямо на обочину дороги. Над скошенным полем плыли низкие тучи, накрапывал мелкий дождик, дорога блестела залитыми водой колеями. В небе треугольником летели журавли. Задрав голову и вслушиваясь в их тоскливое курлыканье, Илья даже не сразу услышал, что дочь в который раз о чём-то тихо спрашивает его.