Дорогой длинною
Шрифт:
Тёмно-карих лошадей
И помчуся в ночь морозну
К милой любушке своей!
Илья пел вместе со всеми, брал аккорды на гитаре, однако посматривал в зал и думал о том, как изменилась публика за прошедшие годы. Раньше у Осетрова больше купцы сидели, редко кто из дворян наезжал - на Настю да на Зинку Хрустальную, военных много было - всего год после войны с турками прошёл.
А сейчас - всякой твари по паре…
Много было женщин, которые прежде вовсе не допускались в заведение Осетрова, и женщин, как определил Илья, приличных, не гулящих, в дорогих платьях и шляпах. Военных же вовсе не видать. Илья приметил лишь одного человека в военной форме - мужчину лет шестидесяти, с сильной проседью в чёрных гладких волосах, с широким разворотом плеч и прямой, несмотря на годы, осанкой. Он сидел за столиком у стены, держа в руке странную, длинную и изогнутую трубку, какую Илья видел у мадьярских цыган. Когда к его столику подошёл половой принять заказ, военный досадливым движением руки отослал его и продолжал рассматривать хор.
С растущим удивлением Илья понял, что смотрит он аккурат на Настьку.
Рядом с ним сидела дама - насколько Илье было видно из второго ряда, самая красивая во всём ресторане. В чёрном узком платье и шляпе с вуалеткой, она курила длинную папиросу, держа её на отлёте в тонких, смуглых, унизанных кольцами пальцах. На вид ей было около сорока, и лицо её показалось Илье смутно знакомым. Военного он тоже, мог побожиться, где-то видел: такую выправку и такую трубку не забудешь. Кто же они, эти господа?
Сомнения Ильи разрешились быстро. Как только хор допел "Тройку" и раздались аплодисменты, седой человек быстро, но без спешки поднялся и пошёл прямиком к цыганам. Яков Васильич поклонился ему:
– Добрый вечер, Владимир Антонович.
– Здравствуй, Яков Васильич. Что - слышно, поздравить тебя можно?
– Военный улыбнулся, блеснув крупными белыми зубами, его лицо сразу помолодело на несколько лет, и Илья вспомнил.
В переднем ряду тихо ахнула Настя:
– Бог мой… Владимир Антонович?!
– Настя, ты ли?
– Капитан Толчанинов, постаревший, но не утративший молодецкой осанки и усов, щёлкнул каблуками. Он склонился над протянутой рукой Насти, поднял голову, и на мгновение его лицо застыло. Увидел шрамы, догадался Илья. Но - что значит господское воспитание!
– не подал и виду и взял Настю за обе руки:
– Настя! Боже мой… Вот не думал, что увижу когда-нибудь. Все говорили – ты в табор ушла… Как ты могла, право, не понимаю… Тебе, правда, очень к лицу этот загар, просто царица египетская! Серж Сбежнев тогда ужасно переживал… Кстати, что за история у вас с ним приключилась? Все ждали свадьбы, а он… Веришь ли, за семнадцать лет так и не рассказал ничего никому! Есть ещё на свете подлинное рыцарство, есть!
Илья стоял как на иголках. Он и сам не думал, что через столько лет не сможет спокойно слышать имя князя Сбежнева - хоть и ничего не было у него с Настькой и не любила она его никогда. Он почувствовал страшное облегчение, когда Яков Васильевич вполголоса закряхтел и Настя испуганно сказала:
– Владимир Антонович, нам с вами говорить сейчас нельзя,
– Нет, мы лучше пойдём в кабинет, - решил Толчанинов, - и там поговорим без помех. А пока… - Он вытащил из кармана несколько ассигнаций.
– Яков Васильич, уважь старого друга. Пусть Настя "Не пробуждай" споёт. Его после неё у вас и не пел никто.
– Для вас - всегда с удовольствием, - вспыхнув, как девочка, сказала Настя.
Толчанинов улыбнулся, отошёл. Напоследок взгляд его остановился на лице Ильи. Узнал, подумал тот и на всякий случай поклонился. Толчанинов усмехнулся, но ничего не сказал.
Дрогнули гитары Митро, Кузьмы и Якова Васильевича. Голос Насти взял первые ноты, и в зале стало тихо-тихо.
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней,
Не возродить былых желаний
В душе моей, в душе моей…
Илья едва касался струн. Украдкой, словно боясь чего-то, смотрел сбоку на жену. Настя сидела очень прямо на самом краю стула, руки её сжимали концы шали. Голос лился свободно и чисто, без усилий, но душа переворачивалась от каждого слова старинного романса. Никогда, вдруг ясно понял Илья, никогда, ни разу за все годы с ним она не пела так.
Краем глаза он заметил: ни за одним столом не ели и даже не прикасались к бокалам. Разговоры смолкли ещё раньше. Все как один сидели развернувшись к хору, все глаза были устремлены на Настю. А она, не поднимая ресниц, вела мелодию, и Илья видел, как бледнеет её лицо, как вздрагивают пальцы, сжимающие край шали, и как бежит по щеке непойманная, неостановленная, прозрачная слёзка. Господи… Неужели вправду только мучилась она с ним столько лет?!
Последний раз вздохнула гитара Митро, замерла под потолком последняя чистая нота. Илья мельком взглянул на Якова Васильева. Тот тоже стоял бледный, и его рука, лежащая на грифе гитары, чуть заметно вздрагивала.
А в следующий миг зал взорвался аплодисментами и криками: "Браво!", "Прелестно!", "Просим ещё!". Настя поднялась на поклон, и Илья с облегчением перевёл дыхание. Посмотрел на столик Толчанинова, но ни капитана, ни его спутницы там уже не было. Ушли в кабинет, подумал Илья и даже слегка обиделся: что это за манера - уходить, не дослушав песни? А ещё поклонник старый… Но в это время хор грянул "Мороз будет", и Илье стало некогда размышлять о невоспитанности Толчанинова: пора было работать.
Вечер перевалил за вторую половину, в зале стало душно и шумно, воздух загустел, запах вином и сигарами. Уже кого-то половые аккуратно препроводили к выходу, уже пьяный купец, стуча вилкой по столу, во всё горло требовал спеть "Со святыми упокой" по какой-то Эльвире, и уговаривать его двинулся через зал сам Осетров. Пора было идти по кабинетам.
К Якову Васильичу подлетел юркий мальчишка и доложил, что "в первом нумере господа и барыня замучались дожидаючись".
– В первом?
– переспросил Яков Васильевич, и Илье показалась усмешка в его глазах.
– Что ж, скажи - сейчас будем.