Дорогой длинною
Шрифт:
В её голосе зазвенели самые настоящие слёзы, и Илья в который раз поразился: ну и актёрка! Если бы не видел, как она тогда на Сухаревке посылала этого Сеньку ко всем чертям, - подумал бы, что она по нём ночей не спит.
Сенька вскочил как поджаренный, забыв про своих "господ-сочинителей":
– Машка! Тебя позабыть! А ну-ка, иди ко мне, иди сюда!
– Он взлетел по лестнице, прыгая через три ступеньки.
– Позволь-ка ручку…
– А целуй обе!
– милостиво разрешила Маргитка, протягивая руки ладонями вниз. Сенька поочередно приложил их к губам, а затем легко подхватил девчонку и понёс вниз. Проходя мимо
– Не в обиде, Дмитрий Трофимыч?
– Да бог с тобой, Семён Перфильич… Была бы девка рада… - равнодушно буркнул Митро, но в глазах его скакали весёлые чёртики.
Внизу Маргитка вырвалась:
– А ну пусти… Эй, Яшка! Гришка! Петя! Давайте нашу переулошную, Семёна Перфильича любимую!
Не попросила - приказала, но молодые гитаристы с готовностью сорвались с места. Ещё не успели вступить гитары, а Маргитка уже запела, уперев кулаки в бока и откидываясь назад, глядя прямо в лицо Паровоза зелёными недобрыми глазами:
Разгулялись-разыгрались в огороде свиньи,
Сенька спит себе на крыше, я - на пианине!
Трынди-брынди, ананас, красная калина,
Не поёт давно у нас девочка Марина!
– Это ещё что?
– изумлённо спросил Илья у Митро. Тот в ответ пожал плечами, усмехнулся:
– Вот такое теперь поём, морэ… Ей-богу, иногда вспомнишь, как Настька со Стешкой на два голоса "Не шумите, ветры буйные" или "Не смущай" выводили, - просто сердце кровью обливается! А что поделать? Каков спрос, таков и товар…
Илья только махнул рукой. Автоматически продолжая наигрывать на гитаре нехитрую мелодию, глядел на то, как Маргитка бросается в пляску и, разошедшись, бьёт дробушки по-русски, выставив вперёд острые локти и блестя зубами.
Моя тёща по хозяйству сильно беспокоится,
Цельный день козла доила - а козел не доится!
Паровоз смотрел на неё, улыбался всё шире… и вдруг сорвался с места, как пружина, взвился в пляске, завертелся вокруг Маргитки, дробя каблуками пол. Цыгане хором подхватили припев незамысловатой песенки:
Трынди-брынди, ананас, красная калина,
Не поёт давно у нас девочка Марина!
Под конец пляски Сенька схватил Маргитку на руки, вместе с ней повалился на диван, поцеловал под сумасшедший хохот девчонки, и у Ильи ещё сильнее заскреблось под сердцем. Понимая, что думает глупости, что Маргитка старается для хора, делает деньги, что даром ей не нужен этот Сенька, он всё-таки не мог избавиться от непонятной досады. Чтобы не смотреть на обнимающуюся с Паровозом Маргитку, Илья отошёл к окну, сел на подоконник. От нечего делать принялся разглядывать "господсочинителей", не принимающих участия в веселье и о чём-то тихо разговаривающих за столом. Вернее, говорил один из них, тот, что был помоложе, с буйной шевелюрой рыжеватых волос и голубыми навыкат, как у лягушонка, глазами. Записная книжка лежала, раскрытая и забытая, перед ним, а карандашом молодой человек размахивал, как дирижёрской
– А вы отговаривали меня сюда идти, Владислав Чеславыч! Я всегда говорил, что цыгане - это чудо нашей эпохи. И прелесть что за девушка эта Маша! Живая, удивительная, влюблена в нашего героя…
– И не удивительная, и не влюблена, - брюзгливо перебил его собеседник, человек лет сорока с острым лицом, сильно испещрённым морщинами, и лысиной, проглядывающей в гриве тёмных, зачесанных назад волос.
– Не быть тебе вторым Толстым, мой друг, слишком ты восторжен. Покажи этой Маше сотенный билет - и она тебе изобразит ещё не такую вселенскую страсть.
– Вы циник, Заволоцкий, - со вздохом заметил молодой человек.
– Но согласитесь хотя бы, что эти песни, эти пляски египетские - необыкновенны!
Право, ничто не умеет так растеребить души, как цыганская песня. Вот вы упомянули Толстого, а Лев Николаевич и сам писал…
– Лев Николаевич, Алёша, тоже человек и тоже может писать глупости, – раздраженно возразил Заволоцкий.
– Я, слава богу, двадцать лет занимаюсь теорией музыки. И могу утверждать со всей определённостью, что никакой цыганской песни и никакого цыганского танца нет и не было. И не только в России, но и во всём мире.
– Не кощунствуйте, Заволоцкий!
– сердито сказал сочинитель.
– Всему есть предел. Обоснуйте хотя бы ваше чудовищное предположение.
– Извольте.
– Заволоцкий, не поворачиваясь, указал в сторону сидящей на диване с Паровозом Маргитки.
– Два часа назад, в ресторане, эта ваша египетская богиня пела "Успокой меня, неспокойного". Давай спросим кого угодно из хора. Да вот хоть этого… Любезный, подойди-ка!
– обратился он к Илье, который с растущим интересом прислушивался к разговору. Тот быстро спрыгнул с подоконника:
– Что угодно вашей милости?
– Скажи-ка, друг, "Успокой меня, неспокойного" - цыганская песня?
– А как же?!
– поразился Илья, не раз слышавший этот романс ещё во времена своей молодости от хоровых цыганок.
– Самая что ни на есть!
– Уверен ли ты в этом?
– Да её ещё моя прабабка пела!
– не моргнув глазом заявил Илья.
– Ну вот тебе, Алёша, - пожал острыми плечами Заволоцкий.
– А если ты помнишь университетский курс литературы, "Успокой меня, неспокойного" есть сочинение Дениса Давыдова. Бравый гусар сочинил романс, показал цыганам, те его с удовольствием запели, и через полвека - пожалуйста, цыганская песня. Давеча захожу в нотный магазин на Кузнецком, прошу показать новинки, передо мной гордо выкладывают "Сборник цыганских песен". Беру, читаю - и что же? "Кашка манная", "Не стой передо мною", "Калинка", "Не целуй, брось" - всё русские стихи, всё русские песни…
Третьего дня слушал Вяльцеву. Объявляют цыганский вальс "Струны уныло звучат". Таскин берёт вступление, Анастасия Дмитриевна - дыхание, зал замирает и… "Хотел бы в увлеченьи к груди твоей прильнуть и в этом упоеньи умчаться в дальний путь"! Мало того, что текст сам по себе пошлейший, сочиненный приказчиком из Охотного ряда! Но чего же, скажи мне, в этих виршах цыганского?! Даже "Шэл мэ вэрсты", которые с таким успехом поют в "Стрельне", даже это - и то просто переложение "Сто я вёрст, молодец, прошёл", всем известной русской песни! Цыгане поют то, что от них хотят слышать, только и всего.