Дорогой длинною
Шрифт:
– С чего начинать прикажете?
– повернувшись, спросил тот у молодого графа.
– Ах, да всё равно, - неохотно оторвавшись от беседы с Зиной, отмахнулся тот.
– Ну, хоть с "Тройки".
Короткий гитарный аккорд. Чей-то взволнованный вздох. Тишина. И - серебряный голос Насти, взлетевший под потолок:
Запрягу я тройку борзых,
Тёмно-карих лошадей,
И помчуся в ночь морозну
К милой любушке
Цыгане подхватили. Илья пел вместе со всеми, украдкой осматривая комнату. К своему неудовольствию, он заметил, что гости, кроме Сбежнева, слушают плохо. Хозяин дома был полностью поглощён разговором с Зиной.
Сидя друг напротив друга, они негромко, почти по-семейному обсуждали что-то. Воронин держал в руке унизанные перстнями пальцы цыганки, Зина опустила ладонь ему на локоть. На её всегда надменном лице сейчас появилось необычно мягкое выражение. Остальные курили, бродили по комнате, пили вино, довольно громко переговаривались друг с другом. До Ильи доносились незнакомые имена: Милютин[26], Горчаков[27], Скобелев[28]. Один из офицеров в форме гвардии поручика возбуждённо рассказывал:
– И вот вообразите, господа, третий час штурма, Гривицкий редут уже взят, Плевна практически наша, а подкрепления нет! Михаил Дмитриевич рвёт и мечет: "Дайте, чёрт возьми, один полк, - и Плевна моя!"
– Разумеется, не дали?
– Разумеется… Кому, спрашивается, в главном штабе была нужна победа русского боевого генерала, когда там полно всяческих Тотлебенов? И что в итоге?
Позорный Сан-Стефанский мир. А ведь мы были в двух шагах от Константинополя! Когда в России кончится засилье идиотов, господа?
Илья не мог отвести от офицеров глаз, чувствуя острую обиду. Не за себя, не за цыган, даже не за Варьку… но вот как они могут Настьку не слушать?!
После "Тройки" завели новый романс "Ты любила его всей душою", следом Алёнка и Стешка спели дуэтом "Живо-живо", потом затянули "Среди долины ровныя". Наконец низкий голос Варьки довёл до конца "…тошно мне, молоденькой", и Яков Васильевич сказал:
– Позволите, Иван Аполлонович, Настька моя одна споёт?
Воронин нехотя отстранился от Зины Хрустальной.
– Настя, спеть хочешь? Ну - попросим, господа!
Настя поднялась со своего места, и Илья наконец увидел её лицо. Оно было тёмным от гнева.
– Ого… - тихо сказал кто-то из цыган.
– Настька… - предупреждающе шепнул Яков Васильевич. Настя метнула на отца быстрый взгляд из-под ресниц, закусила губу… и вдруг резко, с вызовом повернулась к Воронину:
– Что же петь вам, Иван Аполлонович? Вы нас нынче и слушать не желаете.
Не так громко это было и сказано, но разговоры в комнате разом стихли.
Князь Воронин привстал с дивана. Зина изумлённо взглянула на него, на Настю, на цыган. Нахмурившись, поднялась с дивана и,
– О чём ты, Настенька?
– Воронин, казалось, был удивлён.
– Я тебе всегда рад.
– Нет, не рады, - отрезала Настя.
– Песню слушать надо! Понимаете – слушать! Мы душу для вас кладём, а вы… А, ладно, пустой разговор!
– вдруг, топнув в паркет, оборвала она саму себя.
– Чего петь вам, господа? Мы споём, раз заплачено, мы люди честные.
Она стояла перед графом, который был выше её на две головы, невысокая и тоненькая, вытянувшись в струнку. Шаль скользнула с её плеча на пол, красными волнами улеглась на паркет. Илья покосился на Якова Васильевича. Тот не старался заставить дочь замолчать. Стоял, глядя в пол, сдвинув чёрные густые брови. В комнате повисла тяжёлая тишина.
– Господа, Настя права, - вдруг нарушил молчание негромкий голос.
Сбежнев поднялся с дивана, быстро подошёл к цыганам. Его смуглое лицо было взволнованным.
– Господа, мы ведь ещё не очень пьяны, - начал он, переводя укоряющий взгляд с одного лица на другое, - и мы не какие-нибудь загулявшие купцы в трактире. Настя права, мы их обижаем своим небрежением. Строганов, поставь бокал! Тебе же не придёт в голову пить бордо в опере!
Кто-то неуверенно рассмеялся. Строганов, совсем юный гусарский корнет в расстёгнутом на груди мундире, покраснев, неловко опустил на стол бокал.
– Серж, твой пример неудачен, - рассмеялся Воронин. Видно было, что хозяин дома озадачен, его красивое лицо слегка побледнело, но он старался держаться уверенно.
– Здесь не опера, а Настька, при всём моём почтении, - не примадонна…
– Вот как?
– вспыхнул Сбежнев.
– А не тебе ли она в твой день ангела пела арию Аиды? И не ты ли кричал, что сама Патти - девчонка и бездарность рядом с ней? И не у цыган ли ты бываешь чаще, чем на премьерах? Право, как не стыдно, господа…
– Серж, не горячись. Ты и сам не трезв, - Воронин уже оправился от изумления, в его голосе прибавилось снисходительности.
– Что ж, я готов признать свою неучтивость. Настя, прелесть, ты простишь меня? Споёшь нам ещё?
– Бог с вами, Иван Аполлонович, - сквозь зубы отозвалась Настя, неохотно давая графу поцеловать свою руку.
– Сергей Александрович, теперь уж вы заказывайте. Для вас, знаете сами, - до утра согласна.
Гроза миновала. Цыгане оживились, зашептались, затолкали друг дружку локтями. Каждый восхищённо взглядывал на Настю и тут же насторожённо оборачивался на Якова Васильевича. Но тот как ни в чём не бывало улыбался господам. Илья украдкой перевёл дух, передёрнул плечами. Ну и Настька…
Все цыгане чуть со страху не померли, а ей - хоть бы что.
Сбежнев тем временем продолжал стоять перед Настей и, держа её за обе руки, с улыбкой ждал её решения. Та, сдвинув тонкие брови, задумчиво перечисляла: