Дорогой мой человек

Герман Юрий Павлович

В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:

— Это да, старушка! Надо же…

— А теперь я вам станцую! — объявила Елена, покончив со стихами.

— Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, — ловко прыгая, опираясь на костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным участником

концерта и даже его руководителем. — Внимание, товарищи, танцы!

Третье отделение программы — танцы — прошло значительно хуже, чем предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не менее танец «Кабардиночку» Елена прервала на половине и очень сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии, сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.

И Елена запела.

Репертуар у нее оказался большой: и «Катюша», которая, как известно, выходила вечером, и веселая песенка «Ни туда и ни сюда», в которой Елена продергивала бесноватого фюрера, и даже «Я на подвиг тебя провожала…»

Во время исполнения Леной этого последнего номера и вошел в палату, вернее, вклинился в толпу у двери Владимир Афанасьевич Устименко. Раненые чуть раздались, чтобы пропустить его вперед, и он увидел Елену, которая, порозовев от выпавшего на ее долю успеха, допевала песенку. В спину Володе жарко дышал военфельдшер Митяшин. Похлопав вместе со всеми Елене, Устименко велел с завтрашнего дня зачислить Ярцеву на довольствие, и так как Митяшин вздохнул и почесался, то Устименко заключил свой приказ так:

— Об мою голову. Впоследствии разберемся.

— Основание бы мне какое-либо, — еще вздохнул Митяшин. — Для бюрократизма.

— Основание — санитарка, — брякнул Володя.

— Да какая же она санитарка, товарищ майор?

Вдвоем, изобретая основание для зачисления на довольствие, они вышли из подземной хирургии на чистый морозный воздух. В Горбатой губе гукнул уходящий буксир, в сторону фиорда Кювенап высоко в небе прошли бомбардировщики. Устименко сказал, подбирая слова:

— Нельзя, товарищ Митяшин, толковать о человечестве, упуская человека. Человечество состоит из человеков. Елена — человек.

— Оно так! — согласился Митяшин. — Боюсь, разговоров бы не было.

— Это каких же разговоров?

В темноте голос Устименки прозвучал недовольно, почти зло.

— А таких! Нора — женщина интересная, представительная. Обратно же, вдова. Вы — мужчина представительный, наши все на вас заглядываются, ну и неженатый…

— Я об этом слушать не желаю! — сказал Устименко.

Умывшись и выпив чаю, он зашел к Ашхен. Бабе-Яге было совсем плохо, Зинаида Михайловна, тихонько всхлипывая, кипятила шприц. Володя посмотрел температурный лист, посчитал пульс.

— Что там у нас? — спросила Бакунина.

— Все хорошо.

— Хорошо ли? — не открывая глаз, усомнилась Ашхен. — Встану на ноги все узнаю.

Потом она заговорила по-армянски.

— Ругается, —

улыбнувшись сквозь слезы, пояснила Зинаида Михайловна. — Вы, наверное, замечали, она никогда не жалуется. В тех случаях, когда другие жалуются, Ашхен ругается. Такой уж характер удивительный.

Во втором часу ночи в землянку к Володе постучали.

— К нам прибыли два капитана, — сказала сестра Кондошина. — Вновь назначенные…

— Ну и пусть Каролина их устраивает, — ответил Устименко. — Я устал.

— Они непременно желают вас видеть, — вздрагивая на морозе, пояснила Кондошина. — Одна, не помните, красивая такая, Вересова Вера Николаевна, была у нас как-то…

— Завтра! — сказал Устименко. — Завтра с утра. Ясно?

Кондошина вздохнула:

— Ясно!

А ЕСЛИ ВАША ТЕТУШКА СДАЛАСЬ В ПЛЕН?

— И все-таки без ваших многоуважаемых старух лучше! — сказала Вера Николаевна. — Извините, воздух чище.

Устименко молча закурил. Он понимал, что Вересова его нарочно поддразнивает, и старался не раздражаться.

— Ваша Ашхен — тиран, диктатор, деспот и Салтычиха, — произнесла она давно приготовленную фразу. — Впрочем, вы ее достойный ученик. Даже Палкин и тот жалуется, что при вас стало еще «безжалостнее».

Сбоку, лукаво она взглянула на него. Он шел не торопясь, щурился на светло-голубое весеннее небо, на белые барашки, бегущие по всегда холодным, водам этого неприветливого моря. Сколько времени прошло, как он тут? Сколько длинных, утомительных дней, недель, месяцев, лет, операций, перевязок, пятиминуток, катастроф, побед, завоеваний, потерь? Сколько раз он уезжал отсюда и возвращался в свои «каменные палаты», как пошучивала Ашхен Ованесовна, сколько раз ему попадало от нее, сколько раз они ссорились и целыми днями разговаривали только на официальном языке? А разве теперь, когда старухи уехали, он не ловил себя внезапно на интонациях Ашхен Ованесовны в перевязочной, даже в операционной? Разве не замечал он в самом себе результаты ее трудной школы? И, если стал он не таким уж плохим терапевтом, — разве это не заслуга тишайшей и кротчайшей Зинаиды Михайловны с ее вдовьим, промытым тоненьким обручальным кольцом на белой руке?

— Устали в походе? — спросила Вересова.

— Нет.

— Зато загорели здорово. Сейчас у вас вид старого морского волка. Вроде Миши и Гриши, они такие же загорелые от своих норд-вестов и штормов. И похорошели вы очень, Владимир Афанасьевич. Сейчас все наши девушки совсем с ума сойдут. Особенно ваша любимая Ярцева.

— Как Елена?

— Кое-кто, между прочим, считает, что она ваша дочка, — с ленивой усмешкой ответила Вересова. — Даже находят некоторое сходство, например ресницы. Это не так?

— Не говорите пошлостей! — попросил он.

Они свернули к скалам. Здесь начинался подъем. И березки тут росли маленькие и несчастненькие березки Заполярья.

— Вы не удивились, что я вас встретила? — спросила Вересова.

— Удивился. Зачем, действительно, вы меня встречали?

— А я вовсе не вас встречала, — ответила она. — Я всегда к рейсовому катеру хожу. Здесь действительно удавиться можно с тоски, в вашем богоспасаемом заведении.

— Вы бы работали побольше, не валили бы все на бедного Шапиро, глядишь — и повеселее стало бы.