Дорогой мой человек
Шрифт:
У Володи перехватило горло. Он покашлял.
— А мама знает, что ты здесь?
— Мама сейчас дежурит во второй хирургии. Она мне велела спросить у вас разрешения петь, танцевать и рассказывать.
— Ладно, разрешаю. Только запомни, есть раненые, которым очень больно и тяжело. Если им не понравится — не обижайся.
— Я понимаю.
Они помолчали. Елена стояла против него, закинув чуть-чуть голову, и глядела на Устименку своим невозможно открытым взглядом.
— Пошли, — сказал Устименко, — сообразим тебе халат.
Но халат «сообразить»
— Идемте, — сказал Устименко, — а ты, Елена, действуй без нас.
И высокий доктор, и сестра Александра Тимофеевна ушли. Лена постояла, подумала, вздохнула. Потом открыла дверь и очутилась в подземном коридоре. Маленькая, пугливо озираясь по сторонам, вспоминая слова о том, что раненым тяжело и больно, девочка тихонько шла по длинному коридору. Все тут было чуждо, непонятно, непривычно, даже страшно: и острый запах медикаментов, и странные высокие носилки на колесах, и яркий свет в белой перевязочной, и длинные равномерные стоны из раскрытой двери в небольшую палату.
Внезапно из другой двери навстречу Лене вышел раненый с костылем, нагнулся к девочке и спросил густым басом:
— Это какое такое привидение?
Елена молчала, прижавшись к стене. От раненого густо пахло табаком, и он был такой небритый, что напомнил ей Робинзона Крузо из книжки, которую она недавно прочитала, только попугаев не хватало вокруг него.
— Докладывайте, — велел Робинзон, — почему вы сюда заявились, привидение? И еще докладывайте: разве детские привидения бывают?
— Я не знаю, — с присущей ей серьезностью ответила Елена. — Но только я не привидение, я — девочка и пришла к раненым — петь, танцевать и рассказывать. И мне доктор Владимир Афанасьевич разрешил.
— С ума сойти! — восхитился Робинзон Крузо.
Постукивая костылем, он привел Елену в огромную палату с каменными стенами и каменным потолком. Только пол тут был деревянный. Под серыми одеялами кое-где вздымались возвышения — Робинзон Крузо не совсем понятно объяснил, что эти возвышения называются «зенитками». Кое-где в полусумерках она видела нечто странное, белое, почти бесформенное, Робинзон сказал, что это загипсованные руки и ноги и что ничего особенного в этом нет. Один раненый лежал навзничь, ноги его были покрыты колпаком, в колпаке горела электрическая лампочка, эта лампочка просто ужаснула Елену, и она долго не могла отвести взор от раненого с лампочкой.
— Ты, Елена, не трепещи, — сказал ей Робинзон. — У Павлика ноги обожжены, его Владимир Афанасьевич по новой системе лечит, согласно современным научным достижениям. Чтобы там, в ящике в этом, одна температура держалась. Теперь — «зенитки». Это мы так про себя выражаемся, а на самом деле это костное вытяжение. С первого взгляда целый кошмар иголка через кость пропущена.
— А оно кто такое? — спросил Аркадий.
— Сейчас представлю, — ответил Робинзон. — Пусть оно немного к нашему зоосаду привыкнет…
— Я уже привыкла, — спокойно сказала Елена.
— Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.
И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:
— Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени… Как тебя величать-то, девочка?
— Елена. Ярцева Елена.
— Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и рассказывать. Вроде — она начинающий артист. Что ж, попросим?
— Попросим! — донеслось с койки старшины Панасюка.
И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно благосклонно:
— Пущай делает!
— Давай, девочка, не робей!
— Только первый бой страшен!
— Шуруй на самый полный!
Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его доброе бледное лицо:
— Песня. Под названием «Золотые вечера».
— Что ж, хорошая вещь, — одобрил Аркадий.
Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим голоском:
Пахнут медом,
Пахнут мятой
Золотые вечера…
Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила свою песенку, сразу же громко сказал:
— Бис-браво-бис!
— Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, — загадочно и поощрительно произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.
Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай, потому что и так было абсолютно тихо.
— А теперь я вам скажу стих, — произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. — Стих, сочинение товарища Маршака.
Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:
— Давай, Ярцева, стих!
— Не робей, Оленка!
Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про старушку:
Старушка несла продавать молоко…