Дорогой мой человек
Шрифт:
Было слышно, как летчики и синоптики смеялись, потом вдруг приземистый, словно отлитый из чугуна дед крикнул Володе: «Побежали к машине», — и там Копьюк вежливо пригласил Устименку сесть в кресло второго пилота.
— Летали? — спросил он.
— Летал, — ответил Устименко.
Ему смертельно хотелось спать, четыре дня он писал свой доклад и нынче, передав рукопись командующему, хотел уехать к себе, как вдруг его сразу же вызвали и отправили на какую-то Белую Землю. А знаменитый полковник Копьюк был между тем в болтливом настроении и подробно рассказывал Володе, как взлетает:
— Чувствуете?
Устименко вздохнул.
— Тут мы моторы опробуем, придерживая наш летательный аппарат тормозами. Моторы, как слышите, работают ровно, не чихают, мы машину отпускаем, понятно? Вот-вот-вот. Теперь наш аппаратик рвется в воздух. Поднимем самолету хвост, проверим по линии горизонта, по приборчикам — и отрыв. Это у нас по чутью — отрыв…
«Я пропал, — подумал Володя. — Не даст поспать ни секунды!»
А знаменитый летчик говорил не переставая.
— Вот что, — сказал Устименко примерно через час. — Вы извините, товарищ полковник, но я хочу спать. Я не могу…
Тогда на Копьюка напал смех.
И когда он рассказал своим коллегам о том, что военврач хочет спать, на них тоже напал неудержимый хохот. А дед даже утирал слезы от смеха и ойкал, весь трясясь. Немного позже Володя выяснил, что экипаж Копьюка никак не может отоспаться за последние дни, и именно для того, чтобы не заснуть, полковник посадил рядом с собой майора медицинской службы, но майор, по словам Павла Ивановича, «не оправдал доверия», а теперь сам сознался.
— Ладно, — отсмеявшись, сказал грузный Копьюк. — Давайте о вашей медицине говорить, авось не заснете.
Володя печально вздохнул: как он знал эти разговоры о медицине! «У меня есть теща, лечили ее, лечили доктора, не вылечили, а пошла к гомеопату — и сразу поправилась! Одного резали, разрезали и оставили в ране ножницы, а потом зашили! У тети Серафимы „признали“ рак, а разрезали — и никакого рака нет, отчего такое? У знакомого летчика не раскрылся парашют, он упал, и хоть бы что — как понять?»
Но ничего такого Копьюк не сказал.
Он неожиданно жестко спросил:
— Почему так плохо в больницах, а, доктор?
— Это — как?
— И в больницах, и в госпиталях, — громко говорил полковник, держа руки на штурвале. — Вот я вам про себя скажу. Прооперировали меня после ранения в сорок втором, это еще на Черном море было. Голову оперировали. Ударило меня в воздухе — был прискорбный случай. И слышу заявление хирурга хороший был хирург, солидный, профессор, конечно. Так вот он заявляет: «Теперь нашему раненому другу назначается единственное лекарство: покой!»
Почти злобное выражение скользнуло по большому, сильному, открытому лицу летчика.
— Ну и дали мне покой! И это в тыловом госпитале, в настоящем, в хорошем. Представляете? Вот, например, ночь. Только задремлешь — а это трудно нашему брату давалось, задремать, — и подскакиваешь — няньку кому-то нужно. А нянька не идет. Все слабые, вставать не велено, не положено. Да и не встать, если и захочешь. Значит, барабанят кружками, тарелками. Естественно,
Устименко молчал, раздраженно поглядывая на Копьюка. Молчал, вздыхал и думал то, что в таких случаях думают очень многие доктора: оно конечно, охранительный режим, это все прекрасно! Ну, а если у больного прободная язва? Или заворот кишок? Какой тишиной и порядком в палате вы принудите, товарищ полковник, омертвевшую кишечную петлю восстановить свои функции? Или вам кажется, что дома у вашей сестры больной с сердечной недостаточностью поправится только от одного покоя?
— И знаете что, доктор? Рассказали мне, что на Украине, недалеко от Киева, есть маленькая больница…
Зевнув в кулак, Володя отвернулся. Золотое облако плыло навстречу тяжелой машине. Там, далеко внизу, океан мерно катил свои холодные, необозримо длинные, темные валы…
— Да, я слушаю, больница…
Но полковник ничего больше не сказал. Он был не из тех людей, которые умеют рассказывать в пустоту. Не раз уже он «лез» с этой деревенской больницей. Не раз рассказывал и медицинским генералам, и просто врачам — и штатским, и военным. И никто еще его не выслушал до конца. Про мину, которую Устименко извлек из плеча матроса, Копьюк читал во флотской газете и, познакомившись с Володей, решил, что «этот» поймет, дослушает, учтет. Но даже и этот не дослушал…
Он просто позабыл о маленькой больнице невдалеке от Киева.
Позабыл, не дослушав.
И мог ли полковник Копьюк знать, что этот разговор Володя Устименко еще вспомнит, и как вспомнит! Вспомнит много позже, в беде, которая настигнет его внезапно, в несчастье, которое, нелепо и дико обрушившись на него, исковеркает его такое ясное и такое точно определившееся нынче будущее…
Конечно, ничего такого полковнику не могло прийти в голову.
Метнув на дремлющего военврача яростный взгляд, полковник Копьюк засвистел. Свистел он негромко, стараясь успокоить себя, и думал невесело о том, как трудно новому и настоящему пробить себе дорогу сквозь рутину, безразличие и пустопорожние, звонкие фразы присяжных ораторов.
«Здравоохранение, — думал он, — добрые доктора, добрые сестры, добрые санитарки. А небось как какое начальство нуждается в госпитале, так его в отдельную палату, и там не пошумишь! Там покой необходим. Там табуретку не пихнешь через всю комнату. Там не побудят ради того, чтобы сунуть градусник. Про сон начальства — соображают. А если под Киевом такую больницу сделали для мужиков, для колхозников, это никому не интересно. От таких разговоров они зевают и засыпают! Ну погоди, товарищи доктора, я тоже как-никак депутат Верховного Совета СССР и найду возможность тактично выступить в прениях по поводу вашей закоснелой рутины! Вот только отвоюемся, придавим фюреру хвост окончательно, тогда вернемся к вопросам мирного строительства».