Дорожный иврит. Путевая проза
Шрифт:
Открытое в этот час кафе нашел в конце главного ряда. Вялый, как будто еще не проснувшийся до конца парень кивнул без выражения и начал варить мне кофе. Спрашивать, чего хочу — капучино, американо, эспрессо, — не стал. Тут, видимо, единый стандарт кофе. Я выбрал из выложенной на прилавке выпечки что-то длинное, сухое, понадеявшись, что оно с местным сыром, и пока парень возился с кофейным аппаратом, попробовал. Оказалось, что да, с сыром. И выпечка абсолютно свежая, сегодняшняя.
Устроился за белым столиком, так, чтоб голова была на солнце, а тетрадь и тело в тени. Металлический стул еще хранил ночной холод, пришлось подкладывать под задницу газету, которую кто-то оставил на этом столике. За соседним столиком за плечом у меня сидел мужик лет тридцати со спрайтом. Это у меня отпечаталось на автомате.
Забибикала белая машина-фургон, медленно наезжающая на меня высокой мордой с надписью на покатом лбу ISUZU, почти уперлась в мой столик. Выскочил шофер, обежал свой фургон, открыл створку задней двери, вытащил оттуда грузовую тележку на колесиках и куда-то умотал.
Идут три школьника младших классов, видимо, срезая дорогу к школе через рынок. В пуховых курточках, с огромными для них рюкзаками, концы выданных мамами зонтов тащатся по каменному полу.
И, как ни странно, уже и покупатели — в основном старушки с хозяйственными сумками на колесиках. Покупают зелень и овощи. Харедимный прошел, с двумя мальчиками, все семейство в черных сюртуках и в белых рубашках, одетые «на выход». Во сколько же они встают? Еще один черносюртучный, с детской колясочкой, между машин лавирует.
Ритмичный стук железных колесиков на стыках плитки, которой застлан здесь пол, на тележке гора коробок, парень, откинув назад тело, удерживает катящую под уклон тележку. Машины уже стоят в два ряда и, когда начинают движение, кузова их проплывают друг мимо друга в нескольких сантиметрах — ювелирная работа.
Из прохода между рядами выходит рослая деваха с припухшей рожей — лет тридцати, в серых мятых штанах, обувь — галоши и ярко-желтые носки, сверху плотный грязно-голубого цвета свитер, из-под которого видна красная мужская рубаха, ну а надо всем ее могучим телом — круглая голова с торчащими в разные стороны кудельками давно немытых волос. Походка преувеличенно деловая, выражение лица целеустремленное.
Сидящий за спиной у меня мужик говорит по телефону, и я вдруг слышу родное: «Ты что, охренел?! Это я теперь и извиняться должен, что ли? Да пошел ты! Я ж пьяный был. В жопу. Ну что? Да… Да… Хрена тебе! Я что, должен, по-твоему, отказываться от бабла? Со стороны должен смотреть? …Нет уж, хватит! И все! Все, понял?! Достали вы меня! Отвали!»
Звук удара зажигалки о столешницу, — это он, закончив разговор, хряпнул тем, что было в руке. Типа, нет у меня настроения. Типа, гори оно все ясным пламенем. Но — характерно, что шмякнул зажигалкой, а не мобильником.
Я скосил глаз — мужественный профиль оскорбленного жизнью сильного, но слегка уже потрепанного мужчины. Такие в нашем кино играют ветеранов спецназа, по велению сердца снова взявшихся за оружие, чтобы защитить беззащитных русских девушек, а также стариков и детей от олигархов. И банка у него в руках оказалась не спрайтом, а пивом «Хайнекен».
Старый город
16.20 (в кофейне «Вчера-позавчера»)
Старый город — это почти протокол. Каждый год иерусалимскую жизнь начинаю отсюда.
Взял карту в туристском офисе у Яффских ворот и пошел искать улицу Виа Долороза. Шел наугад, но нашел легко. Дошел до Львиных ворот. Чтобы пройти с самого начала. Здесь уже накапливались группы паломников и экскурсантов. Купил буклетик с перечнем «остановок», подождал немного, выбирая, к кому пристроиться, но русских групп не было. Пошел за толпой африканских паломников в полосатых зеленых накидках и куртках.
Двинулись по каменному дну древней улицы. Понятно, что Христа вели совсем по другому городу. От того двухтысячелетней давности Иерусалима почти ничего не осталось. То, что вокруг меня, — это Средневековье. Но которое, надо полагать, шло здесь вслед за изначальной культурой этого города, то есть не могло не воспроизвести сам архитектурный и пространственный код Иерусалима. Не скажу, что переживание было острое, — мешала накопленная усталость за прошедшие дни. Но ощущение отчетливое — я в камне, как древесный жучок в дереве. Светло-серые желтоватые глыбы, домодельно — по штуке — обтесанные, плотно пригнанные, крупные, сантиметров по тридцать высотой, образуют уходящие над моей головой стены. Последние дни мучают шпоры на пятках, поэтому — почти физиологически острое ощущение камня вокруг и под ногами. Только сверху полоска густо-синего неба, отороченная клоками травы и кустиками, растущими на стенах сверху.
Ритуальный заход во двор, где бичевали Христа и откуда он понес свой крест. По две-три строки информации в буклетике (не взял на этот раз Евангелие). Пение польских католиков. Две крохотные группки русских туристов с персональными экскурсоводами. Я пристроился к одной. Крутой паренек лет тридцати — тридцати пяти в кепочке, в распахнутом светлом пиджачке, под пиджачком такая же до пупа расстегнутая рубашечка, на загорелой мускулистой груди золотая цепь с крестом. Сыночек его, десятилетний гаденыш, залезающий для фотографирования за все оградки с табличками «Просьба не трогать руками». И жена паренька — ядреная блондиночка с благостно покрытой косыночкой головой. При них русскоговорящий гид — сухая пятидесятилетняя тетка, делающая вид, что не замечает безобразного поведения подростка. Вип-клиенты. Жена крутого пытается разряжать атмосферу: «Ой, как тут симпатично! А кто строил этот храм?» — «Строил архитектор …». — «Да нет, кто финансировал?» — «Католическая церковь». — «Като-о-лики?.. А этим-то здесь что надо?!» И я отваливаю к своим зеленым африканцам. По крайней мере, не услышу их комментариев.
Идем дальше, и постепенно движение это начинает разогревать изнутри. То есть Священную историю я сейчас прохожу ногами. Аляповатые иконы в лавках, сияющие на всех прилавках кресты уже не мешают. Скорее наоборот.
Бог с ними и — с тем, что большая половина крестного пути сейчас представляет собой торговую линию арабского базара.
Не мешает даже сюжет, который невольно выстраивается по мере движения, — сюжет с пиар-спецами из монахов-францисканцев, размечавшими для Него это маршрут в XVI веке, то есть: начинаем от Львиных ворот, у Антониевой башни, вот в этом дворе, где Его бичевали и венец терновый надевали, лучше места не найти, двор закрытый, просторный — сразу несколько групп можно разместить, и помолиться всем можно, и псалмы попеть; далее место, где Он первый раз упал под крестом, вот здесь, на перекресточке, да? Тадеуш Зелинский потом барельеф сделает, а со временем часовенку откроем, места там хватит на две группы сразу, поэтому рядом еще остановка, где Его мать увидела; дальше — остановки с Вероникой, с Кириянином Симоном. В этом месте Он скажет Свое слово иерусалимским матерям. — А где Агасфера выпустим? — Нет уж, никаких «вечных жидов», не будем плодить бытовой антисемитизм, в нем кровь все-таки иудейская текла, а впереди сколько веков, и когда к христианству присоединятся африканцы, то у них точно крыша поедет, им в этих наших оттенках просто не разобраться. Ну а все остальное размещаем на самой Голгофе, в храме — это понятно. И туда же в подвальном помещении могилу Адама поместим, чтоб на нее кровь капала прямо с креста. — А это не перебор? — Ничего-ничего. Паломники со всего света будут ехать, надо дать им максимум впечатлений. Ну и т. д.
Ну и что?
Ты-то по этому маршруту идешь. И для тебя это действительно Крестный путь. Пускай и как материализация намоленного за столетия. И ты не так уж и отличаешься от своих спутников-африканцев, черных, угловатых, одетых в одинаковые зеленые полосатые куртки, некоторые — в зимних, подвязанных под подбородком меховых шапках (ноябрь для них — зима). И они действительно волнуются, замирают и слушают своего экскурсовода, полностью вырубившись из торгово-гуляльной атмосферы этих тесных рыночных улочек.
И вот он я, который морщится от вида кликушески разбросанных рук и волос коленопреклоненных паломниц по камню, на котором обмывали Его тело, — и тем не менее я нагибаюсь и стужу свою руку прохладой этого камня. И провожу в шестой раз глазом по декоративному панно на стене. И дальше, наверх — к распятию, к жуткому и выразительному кусочку камня, как бы вбирающего в себя свет, в стеклянном окошечке под изображением креста — части той самой Голгофы. А потом вхожу в зал с горящими в темноте вокруг гробницы свечами и со столбом света, опускающимся из открытого в небо купола.