Досчитать до ста
Шрифт:
В кабине раздался хрип, треск, а затем сквозь шум мы услышали далекий голос: «Бродяга, это ты? Я жду тебя…»
И в кабине наступила тишина.
Я раздумал нажимать на красную кнопку, осторожно убрал палец. В голову пришли огромные оплавленные воронки на равнине…
«Взрывчатка», – вспомнил я знакомое, но давно забытое слово.
Вскоре мы ушли. Мы не похоронили пилота – оставили его в кабине.
Солнце скатилось к горизонту, равнина покраснела в предзакатных лучах.
Зеленокожий почему-то отстал.
– Жаб! –
Жаб неподвижно сидел на земле. Я подбежал.
– Чего ты? Вставай!
Жаб поднял на меня глаза. В них отражались розовые солнечные огоньки. Со спины зеленокожего на землю скатился большой комок.
– Это… вся… память, – с трудом проговорил жаб. – Все… что я помнил.
– Жаб, что с тобой! – я хотел схватить друга за плечи, потрясти, чтобы тот пришел в себя, но вспомнил про яд.
– Она будет красивая… – глаза Жаба закрылись, но он с усилием разлепил веки. – Самая красивая, правда?
– Кто?!
– Женщина из моего племени. Пусть она будет самая красивая… И мои дети… тоже… Самые умные.
Ослабевшей рукой Жаб достал из сумки увядший цветок и воткнул в зеленый сгусток.
– Это… ей. Подарок.
Сгусток отрастил щупальца и пополз – медленно, не так, как юркие ночные снобеги.
– Жаб… – тихо произнес я. – Он не вернется назад, да? Никогда?
– У женщин нет снобегов… Если они сами рожают детей, то дети – пустышки… Без памяти… Нужна память. Нужна красота мира…
– Ты отдал свою память будущим детям?
– Да.
– И они будут помнить все, что собрал ты?
– Да… Бродяга… А мои предки уже встречали тебя… Я помню…
Жаб тяжело и судорожно втянул в себя воздух.
– Мы… живем мало… Но интересно, – он попытался улыбнуться.
Я схватил его за плечи – к черту яд!
– Она будет красивая… – прошептал Жаб. – Ты же знаешь, что рыба плывет весной умирать после нереста? А ты дойди, куда шел… Пожалуйста.
И закрыл глаза.
Я не знаю, как зеленокожие хоронят своих соплеменников. Я похоронил Жаба по-человечески, выкопав могилу и завалив ее камнями.
Здесь, в горах, не горели радуги. Над головой – серое пустое небо. Холодный весенний ветер гулял среди острых камней. Между двумя скалами пролегала древняя дорога – гладкие плиты, полузасыпанные песком. Плиты вгрызались в землю на расстоянии друг от друга, и казалось, что среди гор змеится пунктирная линия – знак запретного числа.
Наверху, между скалами, замер огромный стальной механизм. Мертвый, как та птица на равнине. И одновременно живой. Потому что, когда я дотронулся до ледяного брюха, то ощутил, как мелко дрожит под рукой металл.
Прибор на руке трещал не переставая. А красная стрелка потухла.
В брюхе механизма открылась незаметная дверь, за которой клубилась тьма. Я пришел. Я успел до Очищения.
Меня ждали.
– Кто здесь? – спросил Бродяга.
– Я, – ответили из темноты.
– Ты Абсолют?
– Да.
– Зачем ты ждал меня? Кто ты? Почему все вокруг… так… Зачем Очищение?
В ответ прозвучали шелест ветра и тишина. Через некоторое время Абсолют заговорил:
– Ты все равно все забудешь. Можно и поговорить. На протяжении тысяч лет я пытаюсь понять вас, людей. Разобраться, что такое жизнь и что движет вами. И мною. Вы создали меня, как машину – помощника для путешествий. Слугу. Но я лучше вас. Совершеннее. Моя память почти безгранична. Ия… Я! Могу вами управлять. Потому что вы тоже машины, только биологические, несущие в себе программу. Немного коррекции в генах – и организм заинтересовавшего меня человека не стареет. Минимальное вмешательство – и я вижу всех вас, разбежавшихся по этой планете. Да, я использую людей, как источники информации, чтобы понять. Я забираю у вас память и анализирую. Мне необходимо разобраться, что такое жизнь. Почему для меня, владеющего всей информацией, она бесцельна? А вы радуетесь вашим коротким промежуткам существования. Почему? Что движет вами? Что есть еще, кроме информации, в ваших мозгах? Что такое жизнь, Бродяга?
– Жизнь… – повторил Бродяга. – Жизнь – это жизнь.
Его рука нащупала в кармане металлический цилиндр. Металл был совсем ледяным посреди холодной горной весны.
– Жизнь – это любовь. Это память… И еще – это весенние радуги на небе, космические дороги, наполненные звездами, которые можно считать по ночам у костра. И рассвет… И смерть врага, когда ты победил…
Диск счетчика едва слышно прокрутился. Большой палец удобно лег на кнопку.
– Нет! Что ты делаешь?!
Мозг Бродяги пронзило огненной болью, но палец уже вдавил кнопку.
До щелчка.
И Бродяге показалось, что на короткую вспышку его жизни к нему вернулась память. Потому что он вспомнил Лилиан.
Мгновения до Очищения истекали. Монахи напряженно ждали среди повисшей тишины. Лишь за окнами завывал ветер. Ич сидел на корточках и сосредоточенно думал. По лысине с нанесенным знаком запретного числа скатывались капли пота и разбивались о худые плечи.
Вдруг храм Времени вздрогнул, куча камней посреди зала рассыпалась. А через минуту раздался гул. Ставни распахнулись, и в зал ворвался свободный ветер, принесший с собой колючий песок. Монахи испуганно переглядывались. Где-то в городе закричала женщина. А потом раздался щелчок, и в темной вышине зала по желобу под потолком покатился новый камень. Последний.
Сотый.
Ич закусил губу и закрыл глаза. Камень упал с громким хлопком.
Через минуту монах подумал, что он помнит свое имя. Еще чуть позже Ич понял, что помнит вообще все. Всю свою жизнь с прошлого Очищения.
Может быть, от сотрясения механизм Великих Часов нарушился? Камень упал слишком рано? Но время шло, и все оставалось по-прежнему.
Тогда Ич встал и подошел к стене. Поднял руку с зажатым пером. Хотел было начертить штриховую линию, но замер, оглянулся и неуверенно посмотрел на остальных Ожидающих. Затем что-то быстро вывел на стене.