Доска Дионисия
Шрифт:
Орловский молча, дрожа и выпучив глаза на Аспида, никак не реагировал на слова. Казалось, он от потрясения потерял дар речи. Но, когда Аспид понес мимо него Спаса, Орловский издал нечеловеческий вопль, наподобие тех воплей, которые издавали апачи, нападая на бизона, и, впившись в своего врага, укусил Аспида за плечо. Аспид, напрягшись и не выпуская Спаса, отбросил Орловского, но тот, повторив свой воинственный клич, ринулся вновь. Обе руки Аспида были заняты и он, приподняв доску, ударил ею плашмя воющего и брызжущего от бешенства слюной Орловского. Удар пришелся по голове, острый край шпоны рассек ему лоб. Орловский рухнул на пол вторично за время визита непрошеных гостей. Переступив через него, Аспид вернулся к своим подручным и
— Пойди, посмотри, не умер ли. Я ему еще раз вмазал, — приказал Аспид Джеку, растирая укушенное плечо. — Ему бы в дурдоме отдыхать, а не делами вертеть. Старый псих! Шизофреник! Шкуру прогрыз.
Джек успокоил всех:
— Если бы помер, не плакал бы. Слезами от жадности заливается.
Чуть приоткрыв дверь и удостоверившись, что на лестнице никого нет, все трое профессионально-бесшумно выскользнули.
Эх! Служить бы трем этим парням в разведке, а не иконы красть. Как они ловко, бесшумно снимали бы часовых, брали бы языка, как умело тащили бы его через линию фронта.
Дионисий проделывал обратный путь опять в цепких руках Воронка. Позади на полу остался лежать с рассеченным лбом и разбитым носом плачущий Орловский. Да, Орловский плакал, плакал горючими слезами насмерть обиженного ребенка, у которого украли дорогую любимую игрушку.
Обычно люди, если они — полноценные люди, вырастая из детства, перестают быть рабами вещей. Вещь для полноценного взрослого человека носит строго утилитарный характер: машина — чтобы на ней ездить, стул — чтобы сидеть, магнитофон — чтобы слушать музыку. Для ребенка вещь не носит утилитарного характера, она — символ, символ любви к животному, к людям, к детской пушинке-мечте. Отнимая у ребенка игрушку, отнимают часть его иллюзии о мире. Взрослые люди, обожествляющие вещь, тоже в чем-то похожи на детей. Группы блестящих сверкающих предметов создают у них иллюзию их всемогущества. На самом же деле они отнюдь не всемогущи. Чем больше человек баррикадируется предметами, тем беднее он ощущает, тем несвободнее он идет по миру. Да и есть в каждом стремящемся к богатству человеке что-то духовно-недоразвитое, какой-то паталогический детский инфантилизм, как будто лысый беззубый шестидесятилетний младенец насмерть вцепился в золоченую соску-пустышку и в ужасе вращает глазами — как бы ее у него не украли.
Сейчас, сию секунду, у Орловского только что отняли три тысячи. Он уже ощущал в руках триста красненьких хрустящих десяток. И их никогда не будет в его руках, именно этих, от этой прекрасной и щедрой дамы, не будет. Будут другие, такие же прекрасные, красненькие и хрустящие, и мягкие, и истертенькие, и жирные, липкие, потные, а этих, за унесенную Аспадим доску, уже не будет, никогда не будет. И от ощущения непоправимости лишения он бился головой об пол и заливался слезами. Слезы мешались с кровью и во рту его было солено, как будто кто-то выдавливал ему на темя соленый огурец и по его лицу стекала соленая жижа с семечками.
В сейфе под квадратом паркета лежало множество денежных купюр и предметов из золота, но там не было именно этих трех тысяч, что уплыли со Спасом, а он уже видел, как он их кладет туда. Нет, он должен, обязательно должен вернуть три тысячи, вернуть доску. Самое поразительное — это то, что его не волновала разбитая голова, распухший нос, у него не было вполне понятного в его положении чувства мести.
«Вернуть улетевшие деньги, вернуть любой ценой». Он кончил плакать, биться головой об пол. У него созрело решение: «Надо обратиться в милицию. Да, в милицию. Приедут люди в сапогах и фуражках, схватят Аспида, отнимут у него доску, вернут ее ему, и он получит через два дня свои деньги».
Он, хитрый изворотливый Орловский, от чувства оскорбленной жадности явно поглупел. Ох, не надо было бы ему обращаться в милицию, лучше было бы лечь в постель, обложиться мокрыми тряпками, приложить компресс из бодяги и отлежаться,
Орловский увидел в зеркале свое заплаканное окровавленное лицо. «Да, впечатляюще». Он не стал ни приводить себя в порядок, ни косметировать ушибы. Он стал звонить в милицию, сам удивляясь жалкости и униженности своего голоса. Пока он рассказывал, как его ограбили, избили трое бандитов, в его ушах все время звучал голос Ивана Семеновича Козловского: «Обидели юродивого… отняли копеечку».
Приехавшие милиционеры были серьезны, дотошны, записывали показания, искали отпечатки пальцев на вещах, составляли протокол. «Только что собаку не привезли».
То, что Орловский был пенсионер и жил на пенсию в сорок рублей, несколько удивило немолодого капитана милиции с многочисленными орденскими планками на кителе. С большим сомнением он поглядывал на коллекцию магнитофонов и транзисторов, на арабскую мебель, обтянутую парчой, на фотографии девиц без лифчика в золоченых рамах.
— Неплохо живете. Наверно, имеете еще какие-нибудь иные доходы кроме пенсии? — не выдержал капитан.
Орловский стал рассказывать о своем участии в реставрации храмов. Капитан стал строго спрашивать, где и когда Орловский приобрел украденную у него икону. Только тут Орловский понял, как он сглупил, обратившись в милицию. Нет, не мог он говорить, что икону он купил у Аспида за четыреста рублей два месяца назад, а теперь решил продать за три тысячи и что Аспид решил восстановить «справедливость».
«А что, если они опечатают мою квартиру, найдут сейф? А что, если они еще найдут спрятанные в белье доллары? Нет, теперь машину не остановишь».
В квартире стало совсем многолюдно. Кроме трех милиционеров появилась еще и молодая красивая докторша из „неотложки“. Орловского положили на диван, промыли рану, забинтовали голову.
Через час был арестован Аспид — он не ждал от Орловского такой глупости, как обращение в милицию, — «милые ругаются — только тешатся». Икону Дионисия он не успел увезти ни на одну из своих конспиративных квартир, где обычно совершались иконные сделки. Доска была в его гараже. Вместе с Аспидом был взят второй участник карательной экспедиции — Джек. В квартире Аспида был сделан обыск. При допросе Джек проявил излишнюю злобу и весьма многое рассказал об Орловском. У следователя, снимавшего показания, не без оснований осталось впечатление, что Орловский пострадал при дележе какой-то незаконно приобретенной добычи, в результате была опечатана и квартира пострадавшего. Дионисий же в машине, перегороженной решеткой, перекочевал на Петровку — совершился еще один этап перемещения шедевра. На этом этапе Дионисия эскортировали двое людей в форме.
Анна Петровна долго мучилась в собственных неясностях. Несомненно, Дионисий стоит не три тысячи, а намного больше, так что выгода предстоящей сделки была несомненна. Но, с другой стороны, морально-этическая сторона дела ее совершенно не устраивала. Она искала Дионисия для того, чтобы передать его в музей, чтобы его видели все, кто любит живопись великого мастера. И вдруг все ее поиски оборачиваются ее личной сделкой с темным дельцом. Но как быть иначе? Если же она придет в музей и скажет: «Есть подлинный Дионисий, он в руках преступных личностей, дайте мне под расписку три тысячи, и я его вам привезу», — то ей ответят: «У нас нет таких свободных денег, мы не даем их под расписку, без решения экспертной комиссии мы ничего не приобретаем для музеев у частных лиц, а даже если и приобретаем, то выплачиваем деньги не сразу, в через несколько месяцев».