Досужие размышления досужего человека
Шрифт:
Кстати, мы никогда не едим за чье-то здоровье, а только пьем. Почему бы нам время от времени не подняться со стула и не съесть пирожное за чью-нибудь удачу?
Признаться, лично я не понимаю постоянную необходимость выпить, испытываемую большинством мужчин. Я могу понять, когда пьют, чтобы забыть печали или отогнать неприятные мысли. Я могу понять, когда невежественные массы, обожающие наливаться алкоголем, — о да, разумеется, такое поведение шокирует; нас, живущих в уютных домах и пользующих всеми благами и благословениями цивилизации, шокирует, что обитатели сырых подвалов и продуваемых всеми ветрами чердаков выползают в теплые, горящие огнями пивные, чтобы на краткое мгновение уплыть из своего тусклого мирка на волнах джина в реке забвения.
Однако прежде чем в ужасе воздеть руки при виде столь греховного
Подумайте, каким увядшим прутиком представляется им, лишенным разума и души, прекрасный цветок жизни. Лошадь в стойле чует сладкий запах сена и с удовольствием жует спелый овес. Сторожевой пес в конуре моргает на солнышко, видит во сне восхитительную погоню по росистым лугам и с довольным тявканьем просыпается, чувствуя ласковую руку хозяина. А в унылой жизни этих человеческих обрубков никогда не блеснет ни единый лучик солнца. С той минуты, как они выползают из неудобной постели, и до минуты, когда снова в нее возвращаются, у них нет ни мгновения настоящей жизни. Они не знают, что такое развлечения, отдых или приятная компания. Радость, печаль, смех, слезы, любовь, дружба, тоска, отчаяние — все это для них лишь слова. С того дня, когда эти несчастные впервые увидели свой убогий мир, и до дня, когда с проклятием на устах они навсегда сомкнут веки, а их останки закопают с глаз долой, их ни разу не согреет участливое прикосновение, не взбудоражит мысль, не повлечет за собой надежда. Во имя Господа милосердного, позвольте же им заливать в глотки лишающую рассудка жидкость и на мгновение почувствовать себя живыми!
Что ж, можно сколько угодно говорить о сантиментах, но в этом мире истинное счастье обретается в желудке. Кухня — главный храм, где мы поклоняемся богам, пылающий очаг — наш священный огонь, а повар — верховный жрец. Он могучий и к тому же добрый волшебник. Он облегчает любое горе, изгоняет любую неприязнь и делает любовь еще слаще. Господь велик, и повар — Его пророк. Давайте же будем есть, пить и веселиться.
Перевод О. ВасиленкоО меблированных комнатах
— А, я вижу, вы сдаете комнаты.
— Матушка!
— Чего тебе?
— Здесь джентльмен желает снять комнату.
— Пусть войдет. Я сейчас поднимусь.
— Входите, сэр. Матушка сейчас придет.
Вы заходите в дом, и через минуту «матушка» тяжело поднимается по лестнице из кухни, на ходу развязывая фартук и давая кому-то указания насчет картошки.
— Доброе утро, сэр, — устало улыбается она. — Проходите сюда.
— Даже не знаю, стоит ли мне смотреть, — говорите вы. — Что у вас за комнаты и сколько стоят?
— Да вы проходите, — отвечает хозяйка. — Вот сюда, наверх, и я вам все покажу.
Бормоча невнятные протесты, долженствующие снять с вас любые возможные в будущем обвинения в напрасной потере времени, вы следуете за «матушкой» на второй этаж. На первой же лестничной площадке вам под ноги попадаются ведро и веник, в результате «матушка» принимается рассуждать о нерадивости служанок и, перевесившись через перила, громко зовет Сару и велит ей немедленно убрать забытые принадлежности. Подведя вас к дверям комнаты, хозяйка берется за дверную ручку и, прежде чем повернуть ее, объясняет, что комнаты в некотором беспорядке, поскольку прежний жилец выехал только вчера, и добавляет, что сегодня как раз день уборки — которая устраивается каждую неделю. На этом вы оба входите в комнату и в торжественном молчании разглядываете открывшуюся вашим глазам картину. Признаться, картина эта не слишком привлекательна. Даже на лице «матушки» не видно восхищения. В утреннем свете меблированные комнаты без жильца производят унылое впечатление. Есть в них нечто безжизненное. Другое дело, когда вы уже въехали и устроились. Куда ни бросишь взгляд — отовсюду на вас смотрят знакомые домашние боги, и везде разложены дорогие сердцу
Ах, старушка ширма, какой красавицей ты, должно быть, была в свои юные дни, когда тюльпаны, розы и лилии (растущие все вместе на одном стебле) отблескивали свежими красками! С тех пор прошло много лет и зим, и ты, мой друг, играла с неугомонным пламенем, пока не выцвела и не подернулась печалью. Твои яркие цвета стремительно тускнеют, и завистливая моль грызет твои шелковые нити. Ты увядаешь, как те ставшие прахом руки, что создали тебя. Вспоминаешь ли ты эти руки? Иногда ты выглядишь так задумчиво и мрачно, что мне кажется, будто ты и в самом деле их вспоминаешь. Что ж, давайте поговорим — ты, я и раскаленные уголья. Расскажи мне своим безмолвным языком о том, что помнишь из дней юности, когда ты лежала на коленях моей матери и девичьи пальчики играли с твоими разноцветными нитями.
Сидел ли иногда рядом с вами некий юноша — юноша, который любил схватить одну из маленьких ручек, покрыть ее поцелуями и не выпускать из своих ладоней, таким образом задерживая твое появление на свет? Случалось ли, что твое хрупкое существование подвергалось опасности, исходившей от того же самого неуклюжего и упрямого юноши, который, не удовлетворяясь одной ручкой, бесцеремонно отбрасывал тебя в сторону и сжимал обе ладошки, преданно глядя в любимые глаза? Сквозь мерцающие сумерки я так и вижу этого юношу: неутомимый, с ясным взором, в тесных модных туфлях и плотно облегающих панталонах, в белоснежной кружевной рубашке и в широком галстуке, и — о! — какие у него пышные кудри!
Ах, сумасбродный и беззаботный юноша! Разве может он быть тем самым серьезным джентльменом, на чьей тросточке я когда-то скакал; тем измученным заботами задумчивым мужчиной, на которого я взирал с детским обожанием и которого называл папой? Ты отвечаешь «да», старая ширма, но уверена ли ты в этом? Готова ли поручиться за свои слова? Возможно ли то, о чем ты говоришь? Пришлось ли тому юноше в узких панталонах опуститься на колени, поднять тебя и расправить, чтобы моя матушка простила его и погладила кудрявую голову своей маленькой ручкой? Ах, старая ширма, полвека назад любили ли юноши и девушки так же, как любят сегодня? Разве мужчины и женщины совсем не изменились? Разве под расшитым жемчугом корсажем девичье сердце трепещет так же, как под свободным платьем романтической эпохи? Разве стальные каски и цилиндры никак не повлияли на головы, носящие их? О Время! Великий Хронос! Где твоя власть? Ты можешь высушить моря и превратить горы в равнину, но не способен справиться с крохотной человеческой душой? Ах да! Она была создана тем, кто сильнее тебя, и простирается далеко за пределы твоих познаний, ведь она крепко связана с вечностью. Ты можешь оборвать листья и цветы, но корни жизни лежат слишком глубоко — там, куда не достигает твой серп. Ты можешь перекроить одежды Природы, но не можешь изменить биение ее пульса. Мир покорно движется по твоим законам, но сердце человека тебе неподвластно, ибо там, где оно родилось, «тысяча лет как день вчерашний».
Впрочем, боюсь, я слишком уклонился от темы меблированных комнат и не знаю, как найти дорогу обратно. Однако на этот раз у меня есть оправдание: с пути меня сбил предмет старинной меблировки, а вокруг старой мебели, как мох вокруг камней, всегда разрастаются фантазии. Стулья и столы практически становятся частью нашей жизни, словно безмолвные друзья. Какие невероятные истории могли бы рассказать эти деревянные приятели, будь у них язык! В каких только непредвиденных комедиях и трагедиях не доводилось им поучаствовать! Какие горькие слезы проливались в эту старую диванную подушку! Какие страстные шепоты пришлось подслушать этому канапе!