Досужие размышления досужего человека
Шрифт:
Все, что тот университетский профессор может предложить во славу идеализма, я готов поддержать. Но при этом мне… ну, скажем, тридцать девять. В четырнадцать я бы откровенно заявил, что он несет чушь. Глядя на старого джентльмена — узкогрудого старого джентльмена в очках, проживавшего на соседней улице, — я бы не сказал, что он получает какое-то удовольствие от жизни. Это точно был не мой идеал. Он говорил, что мне должны понравиться книги, написанные на языке под названием «греческий», но тогда я не успел прочитать даже всего «Капитана Мариэтта», а еще были книги сэра Вальтера Скотта и «Школьные дни Джека Харкуэя». Мне казалось, что с греческими можно немного
Желая дать тому старому джентльмену шанс, я полистал переводы. Некоторые из этих стариканов оказались не так плохи, как я предполагал. Старикашка по имени Гомер писал по-настоящему интересные вещи. Возможно, кое-где занудно, но в общем и целом очень даже ничего, и действия хватает. Был еще один такой — Овидий. Этот Овидий мог рассказать отличную историю. Воображения ему хватало. Почти так же здорово, как «Робинзон Крузо». Я думал, что моему профессору будет приятно, если сказать ему, что я почитал его любимых авторов.
— Почитал! — воскликнул он. — Но ты же не знаешь ни греческого, ни латыни!
— Зато я знаю английский, — ответил я. — Их всех перевели на английский, а вы мне этого не говорили!
Оказалось, что это не одно и то же. Имелись какие-то тонкие нюансы, неизбежно ускользнувшие даже от лучших переводчиков. И насладиться этими тонкими нюансами я мог, только посвятив следующие семь или восемь лет жизни изучению греческого и латыни. Это повергнет университетского профессора в скорбь, но я не считал, что наслаждение теми тонкими нюансами — пожалуйста, не забудьте, в то время мне было всего четырнадцать — стоит такого труда и потери времени.
Юноша склоняется к материальной стороне жизни — американский профессор это уже обнаружил. Я не хотел быть идеалистом, живущим в каком-нибудь закоулке. Я хотел жить в самом большом доме на самой лучшей улице города. Хотел ездить верхом на лошади, носить меховое пальто и есть и пить столько, сколько захочу. Хотел жениться на самой красивой женщине на свете, видеть свое имя, напечатанное в газете, и знать, что мне все завидуют. Скорбите над этим, мой дорогой профессор, сколько пожелаете — таковы идеалы юности. И до тех пор, пока человеческая природа останется тем, что она собой представляет, такими они и будут. Это материалистические идеалы — низменные идеалы. Возможно, это необходимо. Возможно, мир не ушел бы далеко, если бы молодые люди начинали размышлять слишком рано. Они хотят разбогатеть, поэтому неистово кидаются в борьбу. Они строят города, прокладывают железнодорожные пути, вырубают леса и добывают из земли руду. Потом наступает день, когда они понимают, что попытка разбогатеть — это довольно жалкая игра; что утомительнее, чем быть миллионером, лишь одно — пытаться стать миллионером. А тем временем мир уже получил то, чего хотел.
Американский профессор боится, что художественное развитие Америки оставляет желать много лучшего. Я боюсь, что художественное развитие большинства стран оставляет желать много лучшего. Почему сами афиняне вставляли свои драмы между состязаниями по борьбе и боксерскими матчами? Пьесы Софокла или Еврипида давались как побочные представления. Главными событиями ярмарки были игры и скачки. Кроме того, Америка пока еще юноша. Он занят тем, что «встраивается» в мир, и пока еще это не закончил. Однако появились признаки того, что юноша Америка приближается к тридцати девяти годам. Он уже находит немного времени и немного денег, которые можно потратить на искусство. Я почти слышу, как юноша Америка — уже не такой молодой, как раньше, — входит в лавку, закрывает за собой дверь и говорит миссис Европе:
— Ну, мэм, вот и я, и, может быть, вы будете рады узнать, что я готов потратить немного денег. Да, мэм, я многое наладил там, за океаном, голодать мы не будем. И теперь, мэм, мы с вами можем поболтать насчет этого вашего искусства, о котором я наслышан. Давайте-ка взглянем на него, мэм, показывайте — и не бойтесь назначить за него честную цену.
Я склонен думать, что миссис Европа не колебалась, назначая хорошую цену за искусство, которое продала Дяде Сэму. Боюсь, миссис Европа кое от чего просто избавилась, всучив это Дяде Сэму. Как-то раз, теперь уже много лет назад, я беседовал с неким дельцом в клубе «Все-чего-пожелаешь».
— Какая картина скорее всего исчезнет в следующий раз? — спросил я его во время разговора.
— Одна маленькая штучка от Хоппнера, раз уж что-то должно, — ответил он с полной уверенностью.
— Хоппнер, — пробормотал я. — Кажется, я слышал это имя.
— Ага. А в следующие примерно восемнадцать месяцев будете слышать его куда чаще. Смотрите, как бы оно вам не надоело, — засмеялся он. — Да, — продолжил он задумчиво, — Рейнолдс уже исчерпал себя. Из Гейнсборо тоже много не выжмешь. Заниматься ими — все равно что держать почтовую контору. Хоппнер — вот это многообещающий парень.
— Вы покупали Хоппнера дешево? — предположил я.
— Между нами, — ответил он, — да, и думаю, что мы собрали все. Может, осталось еще несколько, но не думаю, что мы что-то пропустили.
— А продадите намного дороже, чем отдали за него, — намекнул я.
— А ты умен, — произнес он, глядя на меня с восхищением. — Видишь все насквозь.
— А как вы это делаете? — спросил я. Это было как раз то время суток, когда он впадал в доверительное настроение. — Ну, вот есть художник Хоппнер. Полагаю, вы скупили его по средней цене сто фунтов за картину, и за эту цену большинство владельцев с радостью его продали. Мало кто слышал о нем за пределами художественных школ. Бьюсь об заклад, что в настоящий момент не найдется ни единого художественного критика, который сумеет правильно написать его имя, не заглядывая в словарь. За полтора года вы распродадите его по цене от тысячи до десяти тысяч фунтов. Как это получается?
— А как получается все, что получается хорошо? — отозвался он. — Нужно как следует постараться. — И придвинул ко мне кресло. — Есть у меня один парень — ну, из таких парней, вот он напишет статью про Хоппнера. Я найму другого, чтобы ему ответить. И прежде чем я успею оглянуться, появится сотня статей про Хоппнера — о его жизни, о том, как он в юности пытался пробиться, анекдоты о его жене. И тогда одну картину Хоппнера продадут на публичном аукционе за тысячу гиней…
— Но почему вы так уверены, что за нее дадут тысячу гиней? — перебил его я.
— Я случайно знаю человечка, который собирается ее купить. — Он подмигнул, и я понял. — А две недели спустя будет продаваться полдюжины картин, но цена к этому времени взлетит вверх.
— А потом? — полюбопытствовал я.
— А потом, — ответил он, вставая, — американский миллионер! Он будет стоять на пороге и дожидаться, когда откроется аукционный зал.
— А если я случайно наткнусь где-нибудь на Хоппнера? — засмеялся я, собираясь уходить.
— Не держи его у себя слишком долго, вот и все, — дал он мне совет.