Досужие размышления досужего человека
Шрифт:
Как по-вашему, сколько очарования в музыке?
Покойный герр Вагнер утверждал, что опера (музыкальная драма, как он ее называл) включает в себя все остальные искусства, а значит, отменяет в них необходимость. Разумеется, в музыкальной драме присутствует музыка во всем ее разнообразии: в этом я признаю правоту покойного герра Вагнера. Временами, признаю, мои музыкальные пристрастия шокировали бы покойного герра Вагнера — порой я чувствую, что не способен следить за тремя отдельными темами одновременно.
— Слушай, — шепчет мне восторженный вагнерианец, — сейчас корнет
Мне в моей безнравственности кажется, что с корнетом просто творится что-то неладное.
— Вторые скрипки, — продолжает восторженный вагнерианец, — ведут тему Вотана.
Не просто ведут, а волокут, что совершенно очевидно: по лицам музыкантов струится пот.
— А медные, — объясняет мой друг, задавшись целью развить мой слух, — аккомпанируют певцам.
Я бы сказал — заглушают их. Бывают случаи, когда я готов восторгаться Вагнером вместе с лучшими из его поклонников. Всех нас иногда охватывают возвышенные настроения. Разница между людьми возвышенными и нами, обыкновенными трудягами, примерно такая же, как между орлом и цыпленком со скотного двора. Вот я — цыпленок со скотного двора. У меня есть крылья. Случаются восторженные моменты, когда мне хочется оторваться от низменной земли и воспарить в царство искусства. Я действительно взлетаю, но тело мое тяжело, и я добираюсь лишь до забора. Спустя некоторое время на заборе мне становится одиноко, и я плюхаюсь обратно вниз, к своим товарищам.
Когда я в таком филистерском настроении слушаю Вагнера, мое чувство справедливости просто вопиет. Одинокая, всеми покинутая женщина стоит на сцене и пытается перекричать оркестр.
Ей приходится этим заниматься, чтобы выжить; возможно, у нее мать-инвалид или от нее зависят малолетние братья и сестры. Сто сорок человек, все вооруженные до зубов мощными инструментами, хорошо организованные, большинство из них на вид весьма откормленные, собрались вместе, чтобы ни единая нота из тех, что поет несчастная женщина, не пробилась бы сквозь грохот. Я вижу, как она стоит там, открывая и закрывая рот, все краснея и краснея лицом. Она поет, в этом можно не сомневаться; ее бы услышали, если бы эти сто сорок человек слегка сбавили тон. И вот она делает последнее величайшее усилие и издает последнюю отчаянную ноту, перекрывающую грохот барабанов, рев труб и пронзительный визг струн.
Она победила, но победа досталась ей очень дорого. Она опускается на пол, лишившись чувств, и рабочие сцены ее уносят. Рыцарское негодование сильно усложняет мне необходимость сидеть и наблюдать за неравным состязанием. Все мои инстинкты требовали, чтобы я подскочил к барьеру, сдернул лысого главаря ее врагов с высокого стула и отходил его тромбоном или кларнетом — до чего легче дотянуться.
— Вы, трусливые разбойники! — хотелось мне крикнуть. — Как вам не стыдно? Сто сорок человек против одной, и эта одна — все еще красивая и относительно молодая леди! Помолчите хоть минутку, дайте бедняжке шанс!
Одна моя знакомая дама говорит, что слушать оперу Вагнера — все равно что слушать одного певца, которому аккомпанируют четыре оркестра, играющие одновременно четыре разные мелодии. Как я уже говорил, иногда Вагнер увлекает меня за собой, и я с наслаждением погружаюсь в грохот и вихрь его противоборствующих гармоний. Но увы, бывает и другое настроение — такое, послеобеденное, — когда мне хочется послушать что-нибудь, по-настоящему напоминающее мелодию. Впрочем, кроме Вагнера, существуют и другие оперные композиторы. Должен отдать должное герру Вагнеру — в том, что касается музыки, опера может обеспечить нас всем необходимым.
Но Вагнер также утверждает, что в опере можно совместить драматургию и пение. Я видел актеров, которых учил сам этот великий человек. Певцы они превосходные, лучше и желать нельзя, но вот актерская игра в опере меня никогда не впечатляла. Вагнеру так и не удалось достичь успеха и избежать оперных условностей, и никому другому это тоже никогда не удастся. Когда оперный влюбленный встречается со своей милой, он заталкивает ее в угол, поворачивается к ней спиной и рассказывает зрителям, как он ее любит. Закончив, он, в свою очередь, удаляется в угол, а она оттуда выходит и рассказывает зрителям, что просто без ума от него.
Узнав, что она в самом деле в него влюблена, он, охваченный восторгом, идет направо и сообщает, что это самый счастливый миг его жизни. А она стоит слева, в двенадцати футах от него, и предчувствует, что все это слишком хорошо, чтобы длиться долго. И они вместе, бок о бок, пятясь, удаляются в кулисы. Если и есть между ними какие-то проявления любви в моем понимании этого слова, то они происходят за сценой. Нет, я не так представляю себе актерскую игру, но не вижу, как это можно заменить на что-нибудь более естественное. Когда ты поешь во весь голос, тебе вовсе ни к чему, чтобы на твоей шее висела тяжелая женщина. Когда ты убиваешь кого-то и одновременно сообщаешь об этом трелями, тебе вовсе не нужно, чтобы он болтался по сцене, да еще и защищался. Ты хочешь, чтобы он проявил разумное терпение и подождал в подходящем месте, пока ты закончишь рассказывать ему — точнее, толпе зрителей, — как сильно ты его ненавидишь и презираешь.
Когда наступает нужный момент и ты, пытаясь взять верхнее «до», находишь своего врага там, где рассчитывал, то просто легко ударяешь его мечом по плечу, и пусть себе умирает под свою собственную тему. Если тебя жестоко ранили в битве или в другой заварушке и, прежде чем окончательно умереть, тебе нужно спеть длинную балладу, ты вряд ли будешь раздумывать о том, как ведет себя и что чувствует человек, зная, что через пять минут умрет. Скорее всего ему вовсе не захочется петь. Женщина, которая по-настоящему его любит, не станет поощрять его к пению, а предпочтет, чтобы он полежал спокойно, пока она хлопочет вокруг — вдруг еще можно что-нибудь для него сделать?
Если вверх по лестнице мчится толпа, жаждущая твоей крови, ты не будешь стоять с распростертыми руками в добрых восемнадцати дюймах от двери и подробно перечислять причины, которые привели к этой неприятности. Если играть естественно, ты изо всех сил навалишься на дверь и будешь во весь голос орать, умоляя притащить тебе комод, кровать и еще что-нибудь в этом роде, чтобы забаррикадироваться. Будь ты королем, дающим прием, тебе бы не хотелось, чтобы твои гости посадили тебя в другом конце комнаты и оставили там одного, так что даже и поговорить не с кем, кроме как с собственной женой, а сами повернулись к тебе спиной и начали танцевать длинный и сложный танец. Ты бы захотел принять в нем участие, а заодно напомнить им, что ты король.
В драме все эти мелочи должны быть учтены. В опере, и это справедливо, жертвуют всем ради музыки. Я видел молодых оперных певиц и певцов энтузиастов, верящих, что они могут петь и представлять одновременно. Опытный актер встает в середине сцены и экономно расходует свои силы. Предполагается ли, что он негодует, потому что кто-то убил его мать, или радуется, собираясь идти сражаться с врагами отечества, которые только и ждут, когда он закончит петь, чтобы напасть на город, опытный актер предоставляет композитору право все это разъяснять.