Дот
Шрифт:
Все видно. Все близко. Что такое полтора-два километра для молодых глаз? — тьфу!..
Первыми стали поворачиваться пушки. Их разворачивали скопом: канонирам помогали пехотинцы, которые оказались рядом. Затем стали поворачиваться — орудиями к доту — башни танков. И еще не громыхнул самый первый выстрел, как вся масса пехоты, все эти пока безликие, пока такие мелкие — но отлично различимые, если смотришь на кого-то конкретно, — все эти человечки, подхваченные одной волной, одной эмоцией ярости (вот оно, это чувство; не первое — но окончательное), — все они устремились к доту. Сначала не очень быстро, но с каждым шагом прибавляя и прибавляя. Широкой дугой, стягиваясь к центру…
Ромке и Сане повезло: первый снаряд не попал в дот, разорвался сбоку; еще один пролетел над ними так близко… спасибо, что головы не поотрывал. Но когда следующие три шарахнули в лобовую стену дота, под основание, словно пытаясь дот сковырнуть, и взрывную волну они увидели так реально: плотная, светящаяся масса воздуха поднялась вдруг перед ними, и, взревев от досады, опала, оставив после себя лишь жар, чад и пыль, — уже в следующее мгновение оба пограничника стремглав бросились прочь. Они прыгнули в приямок, и когда еще были в воздухе — слышали нарастающий вой падающих с неба мин.
Как хорошо было снова оказаться в доте!
Чапа и Залогин — в четыре руки — крутили штурвал, закрывая амбразуру.
— К пулеметам, — сказал Тимофей.
13. Жизнь и мнения Иоахима Ортнера, майора
Майор Иоахим Ортнер проснулся за мгновение до того, как пальцы Харти коснулись его плеча.
Собственно говоря, он проснулся раньше, — когда в сон внедрился треск мотоциклетного движка. Сознание отметило: мотоцикл, — но сон преодолел эту помеху и даже попытался восстановить свою поврежденную ткань — что-то прежнее продолжало сниться. Однако треск мотоцикла нарастал, пока не превратился в грохот, который вдруг оборвался рядом с хатой, в которой спал майор Ортнер. Послышался разговор (очевидно, мотоциклист говорил с часовым). Говорили громко, бесцеремонно. Вот прозвучало «Майор Ортнер»… Каждое слово было отчетливо, но сознание отгородилось от этих слов, отказывалось вникать в их смысл. Надо было все же прикрыть окно… Эта мысль всплыла на поверхность сна, но не смогла его вытеснить. Несколько мгновений мысль и сон сосуществовали в одном пространстве, как на качелях, сон не собирался уступать своей территории, однако тупо упираться — не в его природе, и потому он схитрил: пропустил мысль в полезном для себя направлении. Получилось так: лучше спать в духоте — но все же спать… Неплохо придумано. Майор повернулся на другой бок — и словно нырнул в воду — стал погружаться в небытие. Попытался припомнить: а что ж ему перед тем снилось? — уж наверное что-то приятное, если захотелось вернуться в тот же призрачный мир. Но даже засыпая майор знал, что вернуться в прежний сон не сможет, легко смирился с этим, и отключил мыслительный процесс, наслаждаясь последними каплями покоя.
Еле слышно скрипнула дверь.
Запели доски пола под неслышными шагами.
— Господин майор…
Харти в одних трусах. Босиком.
— Господин генерал вызывает…
Фитиль керосиновой лампы на ночь зажат до предела, пламя — тонкая белая полоска — света почти не дает. Да и стекло лампы — это майор Ортнер только сейчас осознал — закопчено донельзя. Конечно, видел он это и перед тем, как лег спать. Вот так же сидел на кровати, опустив босые ноги на крашеные доски пола, и бездумно смотрел на пегие разводы на пузатом стекле. День был трудный, пришлось задержаться во второй роте дотемна; вернулся пустой; мыслей не было: им не на что было опереться… Все же надо бы распорядиться, чтоб стекло отмыли. Впрочем, с чего ты решил, что еще когда-нибудь увидишь эту лампу?..
Майор Ортнер поглядел на светящийся циферблат ручных часов. Только-только перевалило за полночь. В такое время добрые дела не начинаются…
И поспал-то совсем ничего. Не больше часа.
Потер ладонями лицо. Нет, нужно умыться…
Взглянул на Харти. Встревоженная рожа.
— Принеси воды. Не из бочки — из колодца.
Достал из-под подушки «вальтер», вложил в кобуру. Зачем вызывают, что там могло случиться, — не думал. Если нет информации — в гадании нет смысла. Тем более — на войне.
Не спешил.
Если летишь навстречу судьбе — а иначе ночной вызов трактовать невозможно, — поневоле стараешься продлить жизнь обычную, жизнь, которая складывается из простых вещей и простых действий, ценность которых становится вдруг очевидной. Продлить жизнь без судьбы.
Он понимал, что притормаживает, но насиловать себя, заставлять себя ускориться не стал. Надел брюки — посидел. Может — минуту, может — и того меньше. Посидел — пока не иссякла внутренняя потребность в этом. Затем натянул сапоги — и опять посидел. Неторопливо обмылся из таза. Только после этого ощутил свежесть и движение внутри себя: тугая, поблескивающая металлом пружина, поворачиваясь вокруг своей оси и одновременно разворачиваясь, стремительно всплывала из внутреннего космоса.
Вестовой — неразличимая тень — ждал на крыльце. Вытянулся, отдал честь.
— Прошу в коляску, господин майор.
— Поеду в своей машине…
Поглядел по сторонам. Ну и мрак! Только контуры крыш и крон деревьев — да и то когда глаз адаптируется к темноте — едва различимы на фоне звездного неба. Что-то припозднился молодой месяц…
Майор повернулся к невидимому Харти:
— Прихвати автомат… и ручной пулемет. Стрелять из пулемета приходилось?
— Нет, господин майор. Но я смогу.
— Ничего. У меня это неплохо получается.
Дорога была почти без поворотов, пустая и безликая, теплый воздух густ и упруг. Майор Ортнер снял фуражку, откинулся на спинку кресла, запрокинул голову и разглядывал такие знакомые созвездия. Те же, что и дома. Разнолесье иногда подступало почти вплотную, и тогда кроны огромных тополей сплетались над головой, закрывая небо. Для засады даже днем — идеальные места, а уж ночью… Не успеешь оружие поднять — а уже все кончено. Впрочем, майор Ортнер подумал об этом только однажды, когда выезжали из села, да и то мельком. Если не можешь повлиять на обстоятельства — к чему напрягаться?.. Позавчера днем такая поездка заняла минут двадцать, но ночью время становится безразмерным, это известно.
Господин генерал сидели за своим столом, настоящим письменным столом — дубовым, резным, ручной работы; столешница обтянута коричневой кожей. (У нас одинаковая цветовая предрасположенность, — отметил майор Ортнер.) Была в этом столе — как игра, как намек — легкая вычурность, нечто бидермейерское; напоминание, что и до нас люди умели ценить красоту… Даже представить трудно, где в здешней глухомани он раздобыл такое чудо. Неужто возит за собой в обозе? Почему-то это предположение показалось майору Ортнеру смешным, и потянуло за собой ироническую фантазию, мол, наверное господин генерал возят с собой по Европе (да только ли по Европе?) и персональный унитаз с мягким поджопником, и новенькую фрачную пару с накрахмаленной манишкой, натянутой впрок на торс из папье-маше (торс, разумеется, исполнен на заказ — копия торса господина генерала, сделан по гипсовому слепку — как посмертные маски с покойников); и конечно же там должна быть коллекция галстуков-бабочек — под настроение; и лакированные штиблеты, и… и… На этом майор Ортнер иссяк. Сперва запнулся, затем забуксовал. Вдруг осознал, сколь банальной, даже пошлой оказалась его «фантазия». Да и природа этой иронии — признал майор Ортнер — не делает мне чести. Ну — есть между мною и господином генералом взаимная неприязнь. Такое случается. Начальство не выбирают. Тем более — в армии: служи — с кем довелось. Не можешь (не желаешь даже попытаться) упростить отношения, поискать общий язык — дело твое.
А все же стол хорош…
Господин генерал не поднимали головы от карты, вроде бы напряженно думали, неосознанно играя пальцами правой руки у себя на лбу. Эта игра напоминала перебор клавиш рояля. Майор Ортнер (делать-то нечего, садиться не приглашают), попытался уловить ритм игры, чтобы по нему затем угадать мелодию. Вроде бы Моцарт, его ритмический рисунок, но поручиться нельзя. К тому же, если господин генерал с умыслом держат паузу, а неосознанная игра пальцами передает его душевный настрой, то куда ближе к теме, скажем, Вагнер… (Судя по тому, что из всей германской музыки майор Ортнер припомнил только высочайшие вершины, нетрудно заключить, что музыка была не главным утешением его души.)