Дотла
Шрифт:
Ньют сажает ее на какой-то табурет со старыми, покосившимися ножками, а сам снует по комнате. Соня никогда здесь не была. Помещение небольшое, но есть кровать, стол, стул, комод. Юноша выдвигает его ящики, ищет что-то, набивает рюкзак вещами. Движения быстрые и скорые. Соня наблюдает за ним. За тем, как озадаченно-озабоченно сменяется выражение его лица, как иногда он застывает, выпрямляясь в полный рост, как трет затылок пальцами, как о чем-то вспоминает и снова ныряет в ящики комода. В нем таком столько родных, легко узнаваемых черт. У девушки сердце щемит, она ладони
— Вставай, — говорит он ей, дергает за локоть, спешно и быстро, — держи, — кидает ей в руки набитый рюкзак и разворачивает ее к выходу. — Уходи. — И такая непоколебимость решения в голосе, что и возразить трудно.
Соня застывает у самого дверного проема — стоит лишь протянуть руку и распахнуть дверь, пройти несколько метров и выйти на улицу. Сейчас глубокая ночь, почти предрассветный час. Около четырех утра. И тогда даже ночная жизнь затихает. Пройдет еще час, и хряскосанаторий погрузится в цепенеющую тишину.
— Ньют… — она разворачивается к нему, по-прежнему держа рюкзак на руках.
— Уходи, — безапелляционно говорит юноша. — Уходи, Соня, — и головой в сторону выхода кивает.
— Ньют, пожалуйста, дай мне хотя бы сказать…
Он как-то зло запрокидывает голову, стягивает губы в одну прямую линию, смотрит на нее, сверкая глазами и чем-то вязким и страшным в них. Девушка глядит на него с опаской. Этот Ньют половинчатый. Одну его часть она хорошо знает, другую — видит впервые. Рюкзак падает на пол, когда пальцы юноши выдирают его. И Ньют будто выше становится, опаснее, чумнее.
— Зачем ты сюда пришла? — говорит он, заставляя девушку сделать шаг назад. — Ради меня? — и еще один. — И чего же ты от меня хочешь, Соня, а? — он злится, и она это видит. — Я же тебе объяснил, что не желаю иметь с тобой ничего общего. Зачем ты, мать твою, приперлась сюда? Хочешь, чтобы тебя на части разобрали, волосы все выдрали? Какого плюка ты здесь, а?!
Соня ладонями ощущает дерево стола за ней, а перед ней — незнакомый ей юноша. Опасный и вязкий, как сама смерть. И ощутимое безумие исходит от него волнами.
— Никогда не видела психов? Так смотри. Любуйся! — он уже орет, раскидывает руки, демонстрируя сумасшествие, въевшееся в его мозг. — Я не прежний. И никогда таким не стану. Я изменился, девочка. Поэтому не хер было за мной тащиться. Чего тебе надо? Любви? — иронично, жестоко и зло. — Да с чего ты взяла, что она вообще была? А может ты пришла сюда ради другого, а? — и такой многозначительный, откровенно пошлый взгляд на всю ее фигуру.
Соня лишь мотает головой.
— Ньют…
— Я знаю, чего ты хочешь. И ты сейчас это получишь, — шипит он и толкает ее на стол.
Девушка не понимает для чего и ради чего он это делает. Ее пугает он, каждое его слово, каждое действие, а самое главное — отсутствие ужаса где-то глубоко внутри себя. Ей больно видеть этого юношу таким. Таким безумным, столь ненормальным, брошенным маргиналом на обочине жизни. Ей больно до рези в груди. Ей не больно от его действий или слов. От того, как он рвет ткань на ее бедрах, обнажая кожу, как зло смотрит, как остервенело расстегивает собственную ширинку, дергает собачку замка, как впивается пальцами в женскую кожу, широко разводит девичьи ноги. Соня просто не сопротивляется, смотрит с каким-то поражающим отупением на каждое движение, на судорожный вздох, на падающие светлые волосы с мальчишеской головы. Ньют доведен до края отчаяния. Он хочет быть изувером, потому что должен им быть. И дрожит, раздираемый лютыми эмоциями. И в глазах так и стынет вопрос.
Почему ты не боишься меня?
Он заталкивает свой член глубоко в нее, сразу, с одного толчка, причиняет ей боль. Соня кривится. Юношу бьет крупная дрожь. Он ждет, когда ее ладони надавят ему на грудь, когда она ударит его по лицу, оставит смачный кровавый след. Ньют тянет на себя ее бедра, бьется о них, сталкиваясь костями. Напряженный до невозможного, вот-вот и затрещат сухожилия и вены под кожей. У девчонки тело безвольное, глухо ударяется о стол. Ньюту больно, Соне больно. Он лишь вдыхает и выдыхает, понимая, что жжет глаза. А женские руки касаются его шеи. Дура. Юноша жмурится. Такая дура.
— Смотрю, кто-то оприходовал тебя до меня, — шипит он, снова зло и ядовито, позволяя безумию клокотать глубоко внутри.
— Это был ты, — отзывается женский голос, и чужие руки крепко обнимают его шею.
Тогда Ньют дрожит так сильно, склоняет голову, прекращая вбиваться в хрупкое тело. Он ладонями упирается в стол, замирая меж разведенных женских бедер, замечая глазами темные отметины на светлой коже. Лицо Сони перед ним размытое. Это из-за слез. А у нее руки ласковые. Она пальцами ведет по его скулам, подбородку. Он не сопротивляется. Его ощутимо колотит. И сердце бьется, и самого трясет. Соня закусывает нижнюю губу. Сильно-сильно. У нее самой глаза мокрые.
— Прости меня, — сипит юноша. — Господи, прости меня.
Соня обнимает его крепко, прижимает его голову к своей груди, все еще ощущая его член глубоко в себе. Конечно, у нее все саднит там, между ног. Конечно, ей больно. Но она ведь все понимает. Почти жертвует собой. Гладит его по голове, прижимается губами к макушке, сама плачет. Дети, такие дети, выброшенные в жестокий мир, не умеющие играть во взрослые игры, спотыкающиеся. Ньют поднимает голову, долго смотрит на любимое лицо, вытягивает руку, губ пальцем касается.
— Я безумен, Соня. Безумен.
— Знаю, — шепчет она, но почему-то улыбается. — Я все знаю. — Кивает зачем-то. — Иди сюда, — и ведь действительно улыбается.
Ньют позволяет ей распутать узел на его старой потрепанной рубахе, дернуть ткань. Соня сводит ноги, стаскивает с себя застрявшие в районе щиколоток потертые джинсы. Юноша замечает несколько капель крови на ее бедрах.
— Я…
— Неважно, — она лишь качает головой.
Его тело худое и сухопарое. И на нем столь много шрамов, ран, смотрящихся так страшно. Соня морщит лоб, кусает губы. Вот сейчас ей страшно. Она прикасается к все еще кровоточащему, рваному рубцу на коже под ребрами.