Дотла
Шрифт:
Соне кажется странным, что Мэтт не вызывает у нее даже неприязни, не то, что страха. Ей почему-то думалось, что все здесь безумны. Оттачивают свое безумие, каждую его грань. Соня знает, что преступивших Черту или где-то рядом с ней здесь очень много. Но ведь, оказывается, есть и такие, в чей мозг Вспышка въелась и еще не успела разъесть. Почти нормальные.
Мэтт швыряет ее на пару метров прямо кому-то в объятия. У Сони заплетаются ноги, она падает, сдирая себе колени и ладони. Чужая, незнакомая рука с длинными, узловатыми пальцами тянет ее наверх, помогает ей встать. Бережнее и аккуратнее, чем это делал Мэтт.
— Выдвигаемся! — где-то на заднем плане орет вожак.
У Сони гудит голова, коса из светлых волос растрепалась. Она чувствует холод пистолета, зажатого в руке
— Ньют…
========== Фаза IV ==========
Ньют не хочет с ней говорить. Это — первое, что понимает Соня с тех самых пор, как ощущает знакомую ладонь на своем запястье. Юноша старательно делает вид, что ее нет. Девушка же наблюдает за ним. За тем, кем он стал, в кого вот-вот превратится. Хряскосанаторий — клоака ужасов, самых страшных ночных кошмаров. Здесь выеденные лица, отрезанные носы, рты, набитые гнилыми зубами, пустые глазницы с сукровицей, выдранные ногти с мясом и такая вонь разлагающихся тел. У Сони глаза слезятся, и всю носоглотку забивает отвратительный, пугающий запах. И вот теперь, когда она находит Ньюта, когда видит его каждый день, девушка в полной мере осознает, куда попадает, частью какого мира обрекает быть себя на время. Ей страшно, не по себе, мурашки по коже ползут. Соня лишь моргает. Часто-часто. А мошкара кружится в воздухе, мухи на плоть садятся. Девушка отгоняет их руками, трясет головой, и грязные спутанные волосы цепляются за ресницы. Соня убирает пряди и снова смотрит на Ньюта.
Юноша меняется.
Он и так всегда был худощавым, долговязым и несколько нескладным, пусть и с крепкими руками и твердыми мышцами. Сейчас кожа обтягивает кости. Худые запястья, жилы по предплечью, узлы в пальцах, ребра, накрытые плотью, словно одеждой. И соломенные волосы. Но глаза у него все еще горят. Ярко так, искрят, светят. Безумие. Соня знает, что именно оно там. У Ньюта в руках пистолет и складной нож. Оружие из рук он не выпускает. Соня рассматривает его постоянно. Она не стесняется, не прячет глаза, наоборот, пожирает мальчишескую фигуру всем взглядом. И видит, осознает, как он сгорает. Как редеют его волосы на голове, как пробивается плешь, как кожа покрывается несмывающейся грязью, как кровью наливаются его глаза. Он — уже хряск, но еще не перешел Черту. Еще осознает, кто он такой, помнит свое имя, понимает, где находится, знает, что его ждет. И, конечно, узнает ее.
Соню мало интересует то, что творится кругом. Она не замечает калейдоскопа вытянутых, страждущих лиц, запавшие глаза, дикий пьяный гогот, не слышит звуки выстрелов и чьи-то крики, не знает, сколько проходит времени, как давно она сидит час за часом и наблюдает за человеком, которого так знала хорошо когда-то. Подмечает, как часто он проводит рукой по волосам, и пальцы цепляют светлые пряди — у Ньюта лезут волосы. Видит, как много на его теле темных пятен, на самых открытых участках кожи: руках, груди, видной в вырезе растянутой рубашки, щиколотках и голенях — отметины смерти, синяки или что похуже. Она замечает и его тусклый взгляд, взгляд человека, который понимает, что сходит с ума. Он ведь мальчик еще. Все они — дети. Соня сама ребенок. Только она давно себя таковой не ощущает. Она забыла, что такое игрушки, платья, банты и рюши. Знала когда-то, наверное. Соня хочет, чтобы он жил. Отчаянно и яро желает невозможного. И улыбку его, и внимательный взгляд светлых глаз. Раньше Ньют часто смеялся, хитро так щурился, запрокидывал голову, тянул длинную шею, и его кадык двигался вверх и вниз. Соня помнит это хорошо. Так хорошо, что душат слезы. Она размазывает грязь по щекам и продолжает смотреть на юношу.
— Ньют, — она зовет, а он не отвечает.
И всюду хлябь такая. Человеческий сор и отходы, затхлый запах гниения. У Сони чешется кожа, хочется рвать на себе волосы от острого, неприятного ощущения копошения. Ногти все себе обломала, коростой покрылась. Но все сидит, не уходит. Девушку будто никто и не замечает. У них своя небольшая компания, где главой является Мэтт. Соне кажется, что он был когда-то бандитом или служил в армии. У него совершенно точно военная выправка и командный голос. Он часто собирает свою группу, и они уходят куда-то. Ньют — с ними. И тогда Соня остается одна.
Помещение похоже на большой каменный гараж с высоченными потолками, с хрустящей землей под подошвами кроссовок, без окон. Если крикнуть, то эхо отразится от каждой стены, вернется прямо в уши. Соня носа на улицу не показывает. Рассматривает размалеванный граффити камень, натягивает на свои худосочные плечи тонкую куртку, забивается в какой-то угол, туда, где теплее, задирает голову и долго смотрит, как сверху капает вода — она просачивается из дыр на крыше. Хряскосанаторий гудит ночами как улей. Она слышит крики и удары, стрекотание и выстрелы. Это такая карусель смерти. Жизни здесь нет. Мэтт и его команда уходят часто. И Соня вновь остается одна. Иногда ей кажется, что Ньют надеется на ее исчезновение. Вот придет, а ее тут нет. И все. Это всего лишь глупое ощущение, это даже не прочитать по его глазам, потому что он никогда на нее не смотрит. Юноша лишь приносит ей еду. Подходит, ставит консервную банку на каменный бордюр рядом с девушкой и уходит. Иногда оставляет на ступенях лестницы. Соне хочется устроить глупый бунт, не взять, возмутиться, не съесть. Но она и так измотана и слаба, поэтому давит эмоции, подчиняется рассудку.
— Ньют…
Девушка повторяет его имя раз за разом. Чтобы услышал, чтобы откликнулся. Но ничего не происходит. Словно он отгораживается от мира глухой стеной. А обет молчания будто дают все. С ней вообще никто не говорит, никто не замечает. Соне хочется выть и скулить. Беспомощность угнетает, давит где-то внутри, убивает зародыш надежды. И жжет под самыми ребрами. Соне хочется плакать. Ей страшно в этом месте, окруженной безумием в чистом виде, страшно, что человек, бывший частью ее мира всегда, вдруг оказывается так далек и отчужден, страшно за неизвестность будущего. Если она сгинет здесь, то будет виновата сама.
Соня боится хватать его за руку, останавливать на ходу. Она знает, что Ньют опасен. Возможно, ударит, зашипит что-то жесткое и чумное на ухо, оставит ярко-алый след на ее белой коже. И тем лучше! Пусть так. Значит, заметит, значит, признает ее существование. Соне почти что хочется вывести юношу из себя. Она ловит его за руку, когда Мэтт и компания возвращаются около часа ночи. Словно бледный призрак перехватывает пальцами мужское запястье. Ньют напрягается мгновенно. В густой темноте он не различает женское лицо, но понимает, кто таится во мраке. Соня хорошо помнит несколько мгновений той ночи, когда юноша дергает ее на себя, когда ее тело бьется о его, и она чувствует, насколько худым и изможденным он стал, ощущает каждую бесстыдно выпирающую кость, и сильное кольцо его рук, сжимающих ее так рьяно, до боли. Она ощущает его сбитое, неспокойное дыхание в своих волосах, горячий шепот на ухо. Ньют такой живой, такой настоящий. Ей хочется пальцами прикоснуться к его лицу, провести по всем знакомым чертам. Но руки ее деревенеют от твердой хватки, и тело жмется к телу.
— Уходи отсюда, — рычит он ей в самое ухо, — убегай, пока не стало слишком поздно.
Он отпускает ее так же неожиданно, как и ловит в свои объятия. У Сони сердце колотится, а спина Ньюта уже растворяется во мраке помещения. Девушка приваливается к холодному камню стены, лопатками ощущает его шершавую поверхность. У нее пальцы дрожат, и кожа хранит чужое тепло. Соне хочется рыдать. Выть и выть. За жестокость мира, за его аморальное устройство, за то, что все люди — звери. Она начинает ненавидеть себя за собственное решение. Лучше бы не возвращала память, лучше бы ничего не помнила. Ни мир до, ни его. Неведение сладко — так проще жить. Остался бы он в ее памяти мальчиком, вызывающим странную симпатию. А она помнит, все помнит. И от этого хочется головой о стену.