Шрифт:
Грем Грин
Доверенное лицо
Часть первая
Человек, за которым охотились
I
Чайки парили над Дувром[1]. Они выплывали, как хлопья тумана, и разворачивались к невидимому городу. К их крикам присоединилась пароходная сирена, другие пароходы откликнулись, и вот уже заголосили все суда на рейде. Чью смерть они оплакивали? Пароход шел на малой скорости сквозь горечь осеннего вечера. Он напоминал Д. катафалк, который шофер медленно и бережно ведет к «саду вечного покоя», стараясь не растрясти гроб, как будто покойник стал бы возражать против пары-другой толчков; а над гробом
Бар для пассажиров третьего класса был битком набит — команда регбистов возвращалась домой, парни в полосатых галстуках затеяли шумную возню у стойки. Д. не мог разобрать, что они кричат, — возможно, это был спортивный жаргон или какой-то местный диалект. Потребуется немного времени, чтобы английский полностью восстановился в памяти. Когда-то он владел им свободно, теперь помнил больше книжный язык, чем живую речь. Человек средних лет, с густыми усами и шрамом на подбородке, с нахмуренным лбом, придававшим лицу выражение глубокой озабоченности, он старался держаться подальше от людей. Но в баре было слишком тесно: чей-то локоть угодил ему в ребро, кто-то дыхнул в лицо пивом. Эти люди изумляли его. Глядя на их окутанную табачным дымом дружную компанию, никто бы не сказал, что идет война. А война шла, и не только в стране, откуда он прибыл, но и здесь, в полумиле от дуврского мола. Он нес войну с собой. Где был Д., там шла война. И он не мог понять, как люди этого не замечают.
— Пасуй сюда, сюда пасуй! — заорал бармену один игрок, но кто-то перехватил его кружку с пивом и крикнул: — Офсайд!
— Вбрасывание! — завопила вся ватага.
— Позвольте, позвольте, — сказал Д., выбираясь из бара.
Он поднял воротник макинтоша и вышел на холодную туманную палубу. Чайки, скорбно крича, неслись над его головой к Дувру. Опустив голову, он принялся расхаживать взад-вперед вдоль поручней, чтобы не замерзнуть. Под ногами он видел не палубу, а поле битвы — зигзаги фронтов, пунктир окопов, клинья прорывов и трупы, трупы… Бомбардировщики, казалось, вылетали из переносицы Д., горы сотрясались от взрывов артиллерийских снарядов. Он не чувствовал себя в безопасности, прогуливаясь по палубе английского парохода, так буднично скользившего к Дувру. Постоянное ощущение опасности стало частью его бытия. Опасность не сбросишь, как пальто, страх въедается в кожу. С ним и умираешь, только тлен освобождает от страха. Доверять можно лишь себе. У одного его друга нашли под рубашкой церковную медаль. Другой, как выяснилось, состоял в организации не с нашей комбинацией букв в аббревиатуре названия.
Он ходил туда и обратно по холодной открытой палубе третьего класса, до кормы и назад — до деревянных воротец с табличкой: «Только для пассажиров первого класса». Когда-то напоминание о классовых различиях выглядело оскорбительным, теперь, когда появилось столько подклассов и прослоек, само деление уже потеряло всякий смысл. Он взглянул на палубу первого класса — там, на холодном ветру, стоял, как и он, в одиночестве, пассажир с поднятым воротником. Держась за поручни, он смотрел в сторону Дувра.
Д. зашагал обратно к корме. И снова, в такт его походке, один за другим взлетали бомбардировщики. Никому, кроме себя, нельзя верить, а порой и не знаешь, можно ли доверять самому себе. Шефы тебе не верили, как и тому твоему другу с церковной медалью. Тогда они оказались правы, а кто может гарантировать, что они не ошибаются в тебе? Ты сам? Но ты сторона заинтересованная, а идеология — дело сложное, ересь заползает в душу незаметно… Он допускал, что за ним и сейчас следят, — что ж, их тоже можно понять, в конце концов есть кое-какие аспекты экономического материализма, с которыми он, если покопаться в душе, не согласен. Ну, а за соглядатаем тоже приглядывают? Он представил себе бесконечную цепочку недоверия и на миг ему стало страшно. Во внутреннем кармане, который оттопыривался на груди, лежали его так называемые удостоверения, но удостоверять в наше время не значит доверять.
Он медленно пошел назад, словно невидимая цепь не пустила его дальше. Сквозь туман донесся молодой женский голос, резкий и отчетливый: «А я хочу еще одну! Я все равно выпью еще одну!» Раздался звон — там били рюмки. Кто-то плакал за спасательной шлюпкой — как странно все нынче в этом мире… Он осторожно обогнул корму и увидел ребенка, забившегося в угол. Д. остановился. Он не понимал, что происходит, — словно перед ним лежала неразборчивая рукопись, не поддающаяся расшифровке. Интересно, мелькнула мысль, сумеет ли он когда-нибудь снова понимать чужие чувства? Он обратился к ребенку положенным в таких случаях участливым тоном:
— Что случилось?
— Головой ударился.
— Ты здесь один?
— Папа меня сюда поставил.
— За то, что ты ударился головой?
— Он сказал, не надо было шалить.
Ребенок перестал плакать, он закашлялся — туман попал ему в горло. Темные глазенки глядели из укрытия между лодкой и фальшбортом, прося о заступничестве. Д. повернулся и снова зашагал. Он подумал, что заговаривать с ребенком не следовало — за ним наверняка наблюдали отец или мать. Он подошел к табличке «Только для пассажиров первого класса» и заглянул поверх воротец. Тот, другой, приближался сквозь туман, — его цепь была длиннее. Д. увидел сперва тщательно отутюженные брюки, затем меховой воротник и, наконец, лицо. Они вглядывались друг в друга поверх барьера. От удивления оба не знали, что сказать. Кроме того, они никогда друг с другом не разговаривали. Названия их партий начинались с разных букв — их разделяли и эти буквы и великое множество смертей. Давным-давно они встретились на вернисаже, однажды на вокзале и еще как-то раз в аэропорту. Д. не мог даже вспомнить его имени.
Тот отвернулся первым. В зимнем пальто, тощий как корешок сельдерея, высокий, нервный и подвижный, он быстро удалялся на прямых и твердых, как ходули, но достаточно упругих ногах. Вид у него был решительный и целеустремленный. Д. подумал: «Наверное попробует ограбить меня, а то и постарается организовать убийство. У него-то наверняка побольше помощников, денег и друзей. Отправится со своими рекомендательными письмами к пэрам и министрам — он и сам-то, помнится, носил какой-то титул до провозглашения республики, не то граф, не то маркиз». Какое невезенье, что оба они оказались на одном пароходе, да еще заметили друг друга, два тайных агента, выполняющих, быть может, похожие задания.
Снова взвыла пароходная сирена, и вдруг из тумана, словно лица из окон, выглянули другие суда, засверкали огни, вырисовался нос волнолома. Их пароход медленно, сквозь скопление судов, прокладывал себе путь к причалу. Машины сбавили скорость и вскоре застопорились. Д… услышал, как вода плещет о борт — шлеп, шлеп, шлеп. Очевидно, подваливали боком. Кто-то невидимый выкрикнул что-то будто из самого моря. Судно еще подалось бортом, и они причалили — просто и буднично. Поток ринувшихся к выходу пассажиров с чемоданами был остановлен матросами. Словно вознамерившись разобрать пароход на куски, матросы убрали часть перил. И тогда все пассажиры с чемоданами, обклеенными ярлыками швейцарских отелей и пансионатов Биарица, ринулись к трапу. Д. пропустил толпу мимо себя. Весь его багаж состоял из кожаного портфеля, в котором лежали гребешок, зубная щетка и другие мелочи. Пижаму Д. носить отвык — да и что в ней проку, если два-три раза в ночь тебя будит грохот бомбежки и надо бежать в подвал.
Поток пассажиров перед паспортным контролем разделился на два: в одном иностранцы, в другом — британские подданные. Иностранцев было немного; в нескольких шагах от Д. стоял, зябко дрожа в своей шубе, высокий пассажир первого класса. Бледный и изящный, он смотрел с отвращением на распахнутые двери контрольно-пропускного пункта, разместившегося здесь же, на причале, в открытом всем ветрам ангаре. Но Л. быстро, словно сквозняком, пронесло через контроль.
Одного беглого взгляда на его документы оказалось достаточно — таких легко опознают, как предмет антиквариата. Музейный экземпляр, — беззлобно подумал Д. Все они по ту сторону фронта казались ему музейными экспонатами — жизнь их проходила в больших холодных особняках, похожих на городские художественные галереи с унылыми полотнами старых мастеров и инкрустированными шкафами Буля в коридорах.