Доверие

Зегерс Анна

— При подобных переговорах всякий раз выясняется одно: надо самим помогать себе. Кстати, это и ответ Герберу. Пока что ничего другого не придумаешь. Необходимо перебиться еще год-другой, а там уж дело пойдет.

— Зачем же вы, спрашивается, нас созвали? — крикнул Янауш.

Ответил ему Рихард Хаген:

— Ридль нам объяснил, зачем. Потому что у нас не хватает средств поставить новый завод. Сегодня-то нам и нужны ваши предложения.

Но Улих опять завел свое:

— Ну а как насчет зарплаты всем этим надсмотрщикам, прошу прощения, нормировщикам? Вы вот собираетесь

подсадить их нам, а как это сочетается с режимом экономии?

Янауш рассмеялся. Пауль Вебер, бригадир, сказал:

— Они, пожалуй, обойдутся не дешевле, чем все усовершенствования. — Улих наклонился к его уху:

— Смотри не навреди себе этой болтовней.

Он прав, подумал Вебер, я ведь в первый раз на таком совещании.

Улих был сейчас бригадиром в старом трубопрокатном, только временно, как ему сказали, пока не закончится монтаж. Трудная это была работа. Все ее чурались. Улих ругался с утра до вечера. Но был горд, что и тут без него не обошлись.

Он подбадривал своих людей шуточками и болтовней, чтобы работа спорилась. Так, Лине Саксе, она сама вызвалась у него работать, лишь бы старый трубопрокатный был пущен в 1953-м, он говорил:

— Слушай, красотка, стяни-ка запястье кожаным ремешком. Как станешь этими чертовыми бугелями орудовать, получится у тебя растяжение сухожилия, а мне не с руки, чтобы ты простаивала. Я бы, конечно, хотел подарить тебе серебряный браслет, да, к сожалению, нельзя ждать, пока все здесь автоматизируют, тогда нам уже вместе не быть. — Даже неизменно серьезная Лина рассмеялась. И последовала совету Улиха.

Тут опять послышался голос старого Цибулки. Пора вернуться к повестке дня. Такая болтовня дорого обходится. А совещание созвано для общей пользы.

Рихард задумчиво смотрел на собравшихся. Ни одного молодого лица. Уже нельзя было стереть с этих лиц следы утомления и враждебности, огорчения и насмешки, доверия, надежды. Сегодня, так сказать на его глазах, возникла мысль: еще год-другой как-то перебиться. Но что будут значить эти годы в нашей жизни? Какими они будут? Какими могут быть?.. Те, кто думал, что знает это, те, кто его поддерживал заранее, безоговорочно, как мастер Цибулка, например, сегодня вечером, казались ему оторванными от других, словно их заслугой было то, что они знали «во имя чего» и «почему», а может, оно и впрямь было заслугой?

После совещания, уже дома, Рихард сказал Герберу:

— Почему тебе, именно тебе вздумалось поддерживать младшего Цибулку? — На это Гербер отвечал:

— А откуда мне было знать, что я его поддерживаю? Он ничего не говорил. А я говорил только то, что мне казалось правильным. Никто меня ни о чем не предупредил.

Рихард, хоть он и очень считался с Гербером, недовольно пробурчал:

— Не предупредил! А Ридль? Он не с нами, но все, однако, понял.

— Может, он только показать хотел, что понял, — предположил Гербер.

Рихард собрался было ему ответить, но промолчал. Встал с места. Ему вдруг вспомнилось, что Фогт, его предшественник в Коссине, однажды обронил: «За кого тут можно голову прозакладывать?»

Гербер сердито продолжал:

— А почему Ульшпергер

предварительно не обсудил с нами эти вопросы, как полагается? Не мог же он не знать, что сегодня произойдет. Или, может, он с тобой все обговорил?

— Нет, — коротко ответил Рихард. Он взял себя в руки, силясь в спокойных словах выразить свои тревожные мысли и одновременно упрекая себя за то, что долго подыскивает слова в разговоре со своим другом Гербером.

— Не знаю, чья тут вина, моя, или Ульшпергера, или наша общая. Когда надо провести мероприятие, которое Ульшпергер рассматривает как свое личное задание, мы редко с ним его обсуждаем. Ясно одно: надо мероприятие провести; редко-редко говорим, «как» провести, а ведь это иной раз самое важное и самое трудное.

Он ходил по комнате из угла в угол. Потом вдруг громко сказал сам себе:

— Мне бы куда больше следовало понимать, чтобы никто не говорил: «Как ты можешь об этом судить?»

Гербер расхохотался.

— В таком случае приходи ко мне в прокатный. Получишь рабочую квалификацию. — Но Рихард даже не улыбнулся. Гербер посмотрел на него, увидел, как все это ему важно, и сказал:

— Когда нацисты разыскивали Ульшпергера, он по Балтийскому морю удрал в Ленинград. Советы дали ему возможность учиться, стать инженером. И он всю войну, от первого до последнего дня, сражался на их стороне.

— Да-да, я знаю.

Рихард Хаген думал: когда за мною гнались нацисты, я тоже бежал за границу. На Запад. Сначала была Испания. Потом мировая война. Я провел ее в лагере, от первого до последнего дня. Он считал, что говорить об этом не имеет смысла.

— Ульшпергеру повезло, — продолжал Гербер, — он и выглядит хорошо. Ничего нет проще, как чувствовать недоверие к человеку, который очень хорошо выглядит и которому очень везет. Но так не годится.

— Да, не годится, — согласился Рихард.

Этой ночью — Гербер уже ушел домой — Ханни проснулась, вероятно от стука входной двери. У Рихарда внизу еще горел свет, и она решила спуститься к нему и сказать то, что ей давно уже следовало сказать теперь она твердо знала — у нее будет ребенок. Их мальчик, уже большой — они оба в нем души не чаяли, и в Коссине все считали его их сыном, — был им не родной. После лагеря Ханни думала, что никогда уже не сможет родить. Старый товарищ Рихарда Мартин уговорил ее взять ребенка, думая, что заботы о нем заглушат ее тоску. А теперь, словно за эти годы она стала совсем другой душою и телом, второй ребенок должен был появиться в их отныне радостном доме. Ханни долго молчала, потому что боялась зря взволновать Рихарда.

Сейчас, когда она, решив наконец поделиться с ним радостью, спустилась вниз, Рихард не сидел за работой или у радиоприемника, а опять шагал взад и вперед по комнате. Он нахмурился и спросил:

— Почему ты не спишь? — Это прозвучало как: «Почему ты мне мешаешь?»

Она поняла, что он сильно чем-то встревожен. Значит, не время обременять его новыми заботами, даже радостными. Она заколебалась — уйти или остаться? В ее нерешительности таился невысказанный вопрос, и Рихард, заметив это, заговорил первый: