Шрифт:
1
«УМЕРЛА БАБА ФРОСЯ ПРИЕЗЖАЙ ПОХОРОНЫ ПЕТР»
Климов тяжело вздохнул, потер рукою лоб и отложил бланк телеграммы в сторону.
Это извещение в который раз доказывало, что течение жизни не всегда зависит от человеческой воли.
Смерть, с ее безумной логикой, вносит свои коррективы.
На какое-то мгновение Климов потерял ощущение реальности, слушал и не слышал, что говорит ему жена, как будто с головой ушел под воду, пока с улицы до него не донесся вой сирены.
Смерть близкого, родного человека все равно что ожог. След остается на всю жизнь. О своей смерти Климов думал так же, как о насморке: ничего страшного. Но смерть родных и близких…
Рука, на которой Климов когда-то вскрыл себе вену, заныла, и он, мучительно поморщившись, согнул ее в локте, потер от кисти до плеча. Вспомнились страдания в психушке, страх сойти с ума, стать трупом под иглою Шевкопляс…
В вагоне, уже устроившись на верхней полке, Климов вдруг подумал, что на похоронах могут понадобиться дополнительные деньги и той скромной суммы, которой он располагал, возможно, будет мало.
Цены на товары и услуги за последний год так подскочили, что в магазины заходить он просто-напросто боялся, а к бытовым услугам старался прибегать как можно реже. К тому же зарплату в срок не выдавали, били на сознательность и на острейший дефицит наличности.
Стыдно сказать, но жена радовалась, как ребенок, когда соседка, завотделом гастронома, угощала литром молока или пакетом макарон.
«Ты не готовишь на кухне и не знаешь, как это мучительно, гадать, что приготовить мальчикам на ужин и чем их накормить в обед, — отмахивалась она, когда Климов говорил о неприятии подобных угощений. — Вот холодильник, вот плита. — Жена швыряла тряпку или нож на стол, в зависимости от того, что было у нее в руке, и приглашающе показывала на кастрюли: — Действуй! Корми жену и сыновей, добытчик…»
Эта реплика была ее козырной картой, и Климов отступал, мол, да, конечно, хотя слово «добытчик» звучало унизительно.
Он добывал следы, отпечатки пальцев, приметы, доказательства вины — совсем не то, что можно было потушить, сварить или поджарить…
Поезд набирал скорость, вагон шатало, под ритмичный стук колес думалось о грустном.
Вот и отжила свое на свете баба Фрося… Ефросинья Александровна Волынская. Совестно сказать, но Климов по сей день не знал, кем доводилась ему умершая. То ли двоюродная тетка, то ли первая жена родного прадеда. Ей было, если посчитать, наверное, лет девяносто… да, не меньше.
Раньше баба Фрося жила с ними, но к старости ей посоветовали жить на юге, поближе к минеральным водам. Отец помог ей с переездом. Так баба Фрося оказалась в Ключеводске, а вернее, в абонентном ящике «ноль-сорок три», или в «соцгородке», как он тогда именовался.
«Ноль-сорок три» был обнесен колючей проволокой, имел два пропускных пункта: для жителей и для рабочих, на картах обозначен не был и таил в себе какой-то жуткий государственный секрет.
Выходить и уезжать из городка практически не дозволялось.
Вот в этот «ноль-сорок три» и приезжал Климов с отцом проведать Ефросинью Александровну. Она тогда еще работала уборщицей в школе, в торцевой пристройке которой ей и выделили комнатушку.
Со временем баба Фрося переселилась в глинобитную хибару на задворках городка, где власти разрешили ей занять четыре десятины «под картоплю».
Второй раз Климов приехал один.
Что там у отца и матери произошло между собой в тот год, какие обстоятельства охладили их сердечную привязанность друг к другу, он так и не понял, но на семейном совете было решено, что восьмой класс ему придется заканчивать в «соцгородке», а жить он будет, разумеется, у бабы Фроси.
Климов тогда с ребячьим бешенством переживал за мать, хотя во всем старался быть похожим на отца.
В сердцах он даже плюнул на родительский порог. И стыдно вспоминать, и позабыть нельзя.
…Ритмичный стук колес и поскрипывание полки в такт раскачивающемуся вагону затягивали в дрему, в забытье, переходящее в сон. Мысли становились вязкими, текучими, как время.
Очнулся он от шума драки, крика и звука разбивающегося стекла.
Дверь его купе была закрыта, но в соседнем, за перегородкой, возбужденно гомонили голоса.
Климов спрыгнул на пол, выглянул в проход.
Высокий старик в полосатых пижамных штанах и вылинявшей майке описывал налет, которому подвергся.
Судя по его словам, минуту назад в дверь постучали. Он подумал, что из ресторана вернулись попутчики, муж с женой, и спокойно открыл дверь. И тут же получил удар в голову кастетом. В самое последнее мгновение нырнул в сторону и дал отпор, въехав локтем в переносицу тому, кто нападал, другого ударил ногой.
— Однако дали деру, — нервно встряхнул старик ушибленной рукой, и на скулах выступил лихорадочный румянец. — Тварюги подлые.
Голос у него был напряженно-гудящим, низким, чувствовалось, что он все никак не может отойти от происшедшего.
Толпа вокруг него сочувственно гудела:
— Паразиты…
Проводница, пышнотелая блондинка с веником в руке, протиснулась ближе.
— Что украли? — деловито спросила она.
— Вроде ничего. — Досадливо сконфузившись, старик небрежно вытер кровь над бровью. — Надо посмотреть.
— Не трогайте тут ничего, — распорядилась проводница и, все так же держа веник в руке, побежала по проходу.
Климов пропустил ее мимо себя, шагнул поближе к старику:
— Кого-нибудь запомнили?
Старик посмотрел на испачканные кровью пальцы и стал вытирать их платком.
— Второго. Сытый такой, гладкий. На руке стальной браслет.
— Еще костюм на нем спортивный, темно-синий, — раздался чей-то подозрительно знакомый голос, и Климов посмотрел на подошедшего свидетеля. Взглянул и мгновенно опустил глаза: старика с презрительной усмешкой разглядывал амбал Сережа, санитар из психбольницы. — Яркий, модный, все видели?