Дождь для Данаи (сборник)
Шрифт:
Иначе говоря, коэффициент преломления оптического устройства страниц «Книги» близок к коэффициенту преломления воды, а сама поверхность изображения увлекательно отражает внутренний взгляд на нее, оставаясь прозрачной для прикосновения восприятья.
А как известно, от рефракции до рефлексии полшага. Именно поэтому работы «Книги линий» похожи на творящее припоминание.
Самое искусное – потому что самое метафизическое – изображение – то, которое создает прозрачные миры.
В пользу последнего можно привести пример оппозиции прозрачного стекла, которое в пределе своей чистоты есть изображение мира, находящегося за ним – и витража – который есть знак, раскрывающий заведомо меньшее, чем мир.
Стихотворение, рисунок в той или иной мере искривляют мировое пространство, и, следовательно, согласно Эйнштейну, художественный смысл обладает энергией-массой. Верно и обратное: потому Вселенная и есть Слово.
Учитывая закон сохранения, первая часть этой простой мысли может послужить вполне яркой иллюстрацией к идеям Вернадского, Лотмана, Пригожина – о неустранимости вклада творящего сознания во вселенское устройство.
Иногда, в зависимости от удачи, mc 2произведения попадает в астрономический диапазон и может сравниться с массой квазара. Или галактики. Или вселенной.
В астрофизике есть понятие гравитационной линзы.
Отсюда я вывожу идею об особой функции оптической прозрачности, которую формируют художественные высказывания «Книги».
Подлинно художественное изображение не изображает, а творит пространство Незримого, мысль о котором в случае «Книги линий» – Время воспоминания.
Интересно, что мы можем сказать о геометрии Незримого?
Скорее всего, Незримое как источник бесконечности – благодаря двунаправленности своей природы, согласно которой бесконечно малое совпадает с бесконечно большим, похоже на окружность, или сферу.
Действительно, с точки зрения Незримого телескоп ничем не отличается от микроскопа, а окуляр от рамки картины или столбика строк.
Учитывая это, становится более или менее очевидным, почему миниатюра ближе к микроскопу – благодаря корткофокусности капли, сформированной изображеньем.
Полотна масштабного охвата скорее заставляют думать о дальнобойности телескопа Хаббла, чем о капельном серебре росы на жгучей шероховатости листьев осоки, дающей особый серебряный дребезг света на несмачиваемых волосках…
Мне ужасно нравится, что основным метафизическим приемом «Книги линий» является порождение Незримого, Не-зрения (было сказано – страницы «Книги» отлично пропускают свет восприятия).
Дело в том, что по природе своей зрение – завоеватель. Оно довлеет. Его давление – искушение расхожей представимостью.
А это и есть зерно идолопоклонства.
Потому так, что зрение – причина и функция идола, утверждающего примат наглядности.
Зрение ослепляет воображение, выхолащивает сознание. Воображение, полное визуальных образов, пусто.
Что же есть Не-зрение? Свет сознания, свет слова линий. Если из воображения вынуть зрительные образы, от него вряд ли что останется.
Остаток – и есть Не-зрение: контур, линия, иероглиф.
Подлинная художественная реальность – это немыслимое, неподотчетное, предельно постороннее зрению воображение Слова: свето-звуко-смысл: своего рода пророческая слепота, как у Тиресия, ослепленного прозрачной истиной.
Напоследок следует отметить одну деталь.
Более или менее всем известно, что «Книга линий» написана на оберточных листках кубинских сигар марки «Герман Упман». Отсюда – табачные плантации Орьенте, где был высажен рев. десант под водительством второго воплощенья теоретика перманентной революции, председателя 4-го Интернационала – пламенного Эрнесто Гевары (на своих иконах, размножившихся при жизни по цветастым «фольксвагенам», наподобье портретов Сталина под лобовым
Но мало кому известно, что оберточные листы сигар высших марок, а следовательно, и страницы «Книги линий» – делаются исключительно из древесины кедра – единственного дерева, оказавшегося по приказу Всевышнего пригодным для постройки Святая Святых Иерусалимского Храма.
Метафизика крика и метафизика плача
Ястреб – один из самых интригующих образов в русской поэзии – содержит легко уловимую в теме, однако непросто выявляемую в плане поэтики и философии спорную отсылку к «духу» из стихотворения Е. Баратынского «Недоносок».
Тематическая связь этих стихотворений состоит в следующем.
То зависающее, то мятущееся между землей и эмпиреем, метафизически неприкаянное существо «из племени духов» находит себе избавление в результате окончательного падения и воплощения в недоноска – в своего рода голема – несовершенное, недоделанное создание, в телесную скорлупу, чей главный признак – немота. Важно, что дух не только воплощается в недоноска, но и оживляет его, то есть, возможно, дарует на мгновение своего рода «дар речи», на деле же – только способность к плачу: «Слышу <…> Плач недужного младенца… / Слезы льются из очей: / Жаль земного поселенца!»; «Оживил я недоносок. / Отбыл он без бытия: / Роковая скоротечность! / В тягость роскошь мне твоя, / О бессмысленная вечность!».
В «Осеннем крике ястреба» – ястреб, увлекаемый восходящим потоком воздуха, поднимается все выше и выше – «в ионосферу, в астрономически объективный ад», но чувствуя «смешанную с тревогой гордость», тщетно пытается снизиться и тем самым избежать невозвращения. Поток воздуха вновь («Но как стенка – мяч, / как падение грешника – снова в веру») выталкивает его вверх. Достигнув немыслимой высоты, находясь на метафизической вершине, ястреб кричит. Его крик совпадает с его исчезновением – перевоплощением в пронзительный, резкий и твердый – «как алмаз» – звук. В финале стихотворения эта кульминационная ситуация разрешается – по своей демиургической сути – тем же событием, что и в «Недоноске»: ястреб, его дух, метаморфически распавшись, рассыпавшись – от предельной интенсивности собственного крика – на перья, пух, которые затем превращаются в падающий на землю снег, как бы пантеистически покрывает своим существом ландшафт, одухотворяя дольний мир тем, что снег вызывает возгласы восхищения именно у детей – они кричат, вдухновленные(inspirited) им: «Зима, зима!» Дух Слова, воплотившегося в крик птицы, в виде, так сказать, метафизических осадков, пантеистически распространяется в сфере земной жизни, вдохновляя ее обитателей хотя бы на междометие, вызванное восхищением («Плач недужного младенца… На земле / Оживил я недоносок»).