Дождь для Данаи (сборник)
Шрифт:
Бесы: Мчатся тучи, вьются тучи; / Невидимкою луна / Освещает снег летучий; / Мутно небо, ночь мутна. / <…> Посмотри; вон, вон играет, / Дует, плюет на меня; / Вон – теперь в овраг толкает / Одичалого коня; / Там верстою небывалой / Он торчал передо мной; / <…> Бесконечны, безобразны, / В мутной месяца игре / Закружились бесы разны, / <…> Мчатся тучи, вьются тучи; / Невидимкою луна / Освещает снег летучий; / Мутно небо, ночь мутна. / Мчатся бесы рой за роем / В беспредельной вышине, / Визгом жалобным и воем / Надрывая сердце мне…
Гомункул как движитель поэтической речи Связку Недоносок – Гомункул – Голем – Ястреб объединяет общее для этих образов
Гомункул суть воплощенное стремление к искусству и красоте: он достигает желанной полноты бытия, разбив заключавшую его стеклянную колбу о трон богини красоты и пролившись в море. В «Осеннем крике ястреба» Ястреб (он же как бы «сверх-Недоносок», так же – по восходящей мечущийся меж небом и землей, но более развито: по-ястребиному – «что для двуногих высь, то для пернатых наоборот» [8] ) рассыпается на снег, который выпадением своим на ландшафт отождествляет в пантеистическом смысле высшее существо – ястреба с принимающей и растворяющей его эманацию Землей. Карта его перьев, осыпаясь горстью пуха, пера, покрывает гигантским распахом реальную топографическую местность.
7
См.: Liapunov V. A Goethean Subtext of E.A. Baratynskij’s «Nedonosok». Slavic Poetics. The Hague, Paris, 1973.
8
С этой горы, как с крыши / Мира, где в небо спуск. (М. Цветаева, 1923.)
Остановимся подробней на образе Гомункула.
Частично заимствуя сюжет коллизии – выхода рукотворного создания из-под власти его создателя у Лукиана («Любитель лжи»), Гете развивает эту тему в «Фаусте», в эпизоде, повествующем об инкубусе.
Вагнер создает гомункула – рукотворного человечка, мотивируя это тем, что «жребий человека так высок, что должен впредь иметь иной исток», при этом он добавляет, что сознательно ломает «природы тайную печать». Гомункул изначально рождается сознательным существом. При встрече с Мефистофелем он узнает родственную душу. Гомункул видит тайные помыслы своего создателя Вагнера и, летая в колбе, увлекает Фауста с Мефистофелем в Вальпургиеву ночь – к древним грекам на Фарсальские поля. Выясняется, что гомункул мечтает родиться полностью и покинуть колбу. Ему был дан совет пожить до времени в воде и только потом «родиться», но над морской пучиной колба гомункула разбивается о престол Галатеи, и он погибает, разлившись в водах Эгейского моря. (Интересно, что Галатея, как оживленный артефакт, воплощающая одухотворяющий принцип Искусства, сама подобна гомункулу, но находится ступенью выше в иерархии воплощенности. Гибель инкубуса в результате «выливается» в своего рода оплодотворение морской пучины – царства и лона Галатеи, что, по сути, выглядит вариантом совершенности его онтологического предназначения.)
Фалес: Хотел бы он родиться не на шутку. / В рожденье он, как понял я малютку, / Остался, так сказать, на полпути / И лишь наполовину во плоти. / Духовных качеств у него обилье, / Телесными ж его не наградили. / <…> Он ранний плод, созревший до посева, / Как преждевременное чадо девы. / <…> [Гомункул] В воде еще всесильней / Горит моя светильня / Среди чудес вокруг. / <…> Я облететь успел всю эту ширь. / Мне в полном смысле хочется родиться, / Разбив свою стеклянную темницу, / Но все, что я заметил до сих пор, / Меня не увлекает на простор. / <…> Вкруг раковины и у ног Галатеи / Пылает огонь то сильней, то слабее, / Как будто приливом любви пламенея. / <…> Гомункул охвачен томленья огнем. / Мне слышатся стоны. Вот вскрик потрясенья, / Несчастный на трон налетает стеклом, / Стекло разбивается, а наполненье, / Светясь, вытекает в волну целиком. / <…> [Сирены] Как пышут и светятся волны прибоя, / Друг друга гоня и сшибаясь гурьбою! / Всем морем чудесный огонь овладел, / И блещут в воде очертания тел. / Хвала тебе, Эрос, огонь первозданный, / Объявший собою всю ширь океана!
Гомункул в своей светящейся колбе – своего рода «камера», «зрачок», «оператор», «регистратор» поэтического письма. Его обеспокоенность собственной недовоплощенностью вынуждает его к познавательным путешествиям, в которых его охотно сопровождают многочисленные
Вообще при внимательном рассмотрении каталога способов организации сюжетной наррации гомункул оказывается очень функциональным, одновременно записывающим и воспроизводящим устройством. Его талант (в значении – talento – душевной расположенности, страсти, демиургической энергии, пыла, потенции) – в действенном осознании или чувствовании собственной не-совершенности.
Его бродяжнические хождения порождают письмо, подобно тому, как плутания голема по улицам пражского гетто – легенды о творении реба бен-Бецулела. Такой недовоплощенный субъект письма может быть метафорически сравним с патефонной иглой, заправленной чернилами – нервным окончанием звукоизвлекающего устройства, работающего по принципу зрящей ощупи. (См. метафору поэзии Мандельштама – писание стихов им сравнивается с неустанной ходьбой: «Еще я помню башмаков износ»; а также: «переставляешь на площадях ботинки / от фонтана к фонтану, от церкви к церкви / – так иголка шаркает по пластинке, / забывая остановиться в центре», – из «Римских элегий» И. Бродского.)
Голем (как и гомункул) – существо изначально недовоплощенное. Основная коллизия сомнамбулических похождений этого немого персонажа состоит в поисках им своего собственного дара речи. Тайное непроизносимое Имя начертано на его языке.
Высокоэнергетический барьер между речью (Словом) и письмом (Буквой, Цифрой) приводит в движение повествование.
Несовершенство голема-инкубуса, состоящее в неодухотворенной немоте, подобно пружине – оно парадоксально представляет собой заряд движущей интенции, вынуждающей его к странствиям, в результате которых он, возможно, станет способен обрести самого себя, обрести свое Имя. Образ голема-инкубуса – глубоко «энтелехичен». Будучи создан, он используется своим автором, как герой-наблюдатель, регистрирующий и наблюдением своим провоцирующий ход письма – для решения задач искусства: звучания поэтической речи, повествования. Однако логика финала его странствий инвариантна относительно разных сюжетных решений – совершенство находится им только в своего рода пантеистическом растворении в бытии: голем рассыпается в прах; инкубус разливается из разбитой колбы в водах Эгейского моря; ястреб рассыпается на перья, которые снегом опускаются на землю, приводя в восторг детей, их как бы одухотворяя своим падением в виде снега, «вдухновляя», – даруя им дар речи – дар воскликнуть по-английски «Зима! Зима!»; так же и недоносок – только на миг оживляет, вдувает дыханье в младенца, чье существо вскоре растворится в земле.
Борхес писал, что Вселенная – это Книга. Что единственный способ познания – чтение.
Борхес также писал, что все сюжеты (литературы и, собственно, жизни, так как она часть Вселенной) описываются системой из четырех координат – то есть всего существует четыре сюжета, которые исчерпывают любую историю: Троя – Улисс – Ясон – Один.
История о Големе в этот набор у Борхеса не вошла.
В то время как история эта сейчас, во второй половине XX века, приобрела статус общего, но парадоксально не замечаемого места. Она – об инкубусе, нацеленном на идею собственной совершенности, полного воплощения (данный образ включает и столь насущную для современности «машинную» парадигму: искусственный интеллект, клонирование и т. д.).
В традиции еврейского фольклора Голем – это идол, наделенный жизнью. Термин «голем» встречается в Библии (Псалмы 139:16) и в Талмудической литературе и используется для обозначения эмбрионической, несовершенной субстанции, при этом имея негативный смысловой оттенок, как в слове «недоносок». Своей современной смысловой коннотации «голем» обязан множеству возникших в Средние века легенд о неких волхвах, которые с помощью чар, или комбинации букв, образующей одно из имен Бога, или и того и другого могли оживлять предметы, изображающие людей, – идолов.
Буквы, написанные на бумаге, помещались в рот голема или прикреплялись к его голове. Именно буквы. После чего голем оживал. Удаление букв изо рта голема приводило к его смерти – парализации. Он не умирал, поскольку априори не был живым, он – так сказать, выключался.
В ранних легендах голем предстает как идеальный слуга. Его единственный недостаток состоит в том, что он слишком буквально или слишком механистично – не творчески – понимает приказания своего господина. В XVI веке образ голема приобретает черты, с одной стороны, защитника общины евреев в периоды опасности возникновения погромов, а с другой – становится пугающим фольклорным персонажем.