Дождь для Данаи (сборник)

Иличевский Александр Викторович

Два часа в резервуаре

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь. Есть разница меж них. И есть единство. Одним вредит, других спасает плоть. Неверье – слепота, а чаще – свинство. Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх. Однако интерес у всех различен. Бог органичен. Да. А человек? А человек, должно быть, ограничен. У человека есть свой потолок, держащийся вообще не слишком твердо. Но в сердце льстец отыщет уголок, и жизнь уже видна не дальше черта. Таков был доктор Фауст. Таковы Марло и Гете, Томас Манн и масса певцов, интеллигентов унд, увы, читателей в среде другого класса. Один поток сметает их следы, их колбы – доннерветтер! – мысли, узы… И

дай им Бог успеть спросить: «Куды?!» — и услыхать, что вслед им крикнут Музы. <…> Фройляйн, скажите: вас ист дас «инкубус»? Инкубус дас ист айне кляйне глобус. <…> Есть истинно духовные задачи. А мистика есть признак неудачи в попытке с ними справиться. Иначе, их бин, не стоит это толковать. Цумбайшпиль, потолок – преддверье крыши. Поэмой больше, человеком – ницше.

Разговор с небожителем

<…> где хуже мыши глодал петит родного словаря, тебе чужого, где, благодаря тебе, я на себя взираю свыше, <…> тебе твой дар я возвращаю <…> жажда слиться с Богом, как с пейзажем, <…> И в этой башне, в правнучке вавилонской, в башне слов, все время недостроенной, ты кров найти не дашь мне! Такая тишь там, наверху, встречает златоротца, что, на чердак карабкаясь, летишь на дно колодца. <…> Но даже мысль о – как его! – бессмертьи есть мысль об одиночестве, мой друг. <…> Вот эту фразу хочу я прокричать и посмотреть вперед – раз перспектива умереть доступна глазу – кто издали откликнется? Последует ли эхо? Иль ей и там не встретится помеха, как на земли? <…> И, кажется, уже не помню толком, о чем с тобой витийствовал – верней, с одной из кукол, пересекающих полночный купол. Теперь отбой, и невдомек, зачем так много черного на белом? Гортань исходит грифелем и мелом, и в ней – комок не слов, не слез, но странной мысли о победе снега — отбросов света, падающих с неба, — почти вопрос. В мозгу горчит, и за стеною в толщину страницы вопит младенец, и в окне больницы старик торчит. Апрель. Страстная. Все идет к весне. Но мир еще во льду и в белизне. И взгляд младенца, еще не начинавшего шагов, не допускает таянья снегов. Но и не деться от той же мысли – задом наперед — в больнице старику в начале года: он видит снег и знает, что умрет до таянья его, до ледохода.

6. Свет, снег и крик как ангельская заумь

Северо-западный ветер его поднимает над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута.

Первое слово стихотворения, обозначающее направление возносящей силы – силы поэтического вознесения, движителя речи, – настолько же не случайно выбрано из всех сторон света, насколько не случайно, что стихотворение это было написано по-русски. «Северо-запад» – направление чрезвычайно значимое в русской культуре. Означающее вместе с местоположением одной из русских столиц – громадный историко-культурный ареал России, это направление обозначает также и дорогу, ведущую к родному городу поэта, к его Дому: «И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого / города, мерзнувшего у моря, / меня согревают еще сегодня» («Эклога IV, зимняя», 1980). И разумеется, этот северо-западный метафизический вектор верно указывает в необходимом поэту направлении: независимо от долготы его приложения – над штатом Коннектикут, находящемся примерно на той же, что и Ленинград, широте, в шести тысячах милях почти строго на запад.

«Северо-запад» – дактилическая нота, принадлежащая верхней октаве, с которой начинается полет ястреба: по словам А. Ахматовой, тем же интонационным форсажем начинала большинство своих стихов Марина Цветаева. Бродский сам говорит о таком способе начала стихотворения у Цветаевой, что «после возможен только спуск вниз или в лучшем случае плато». В случае ястреба в конце стихотворения (отчасти благодаря инверсии иерархии метафизических направлений: «Что для двуногих высь, / то для пернатых наоборот») никакого плато не наблюдается: начав с верхнего «до», поэт (ястреб), удерживаемый и выталкиваемый законами просодии – воздухом, его восходящим пластами, – оказывается в наивысшем с акустической – звуковой, воздушной – точки зрения положении, – и в то же время в положении безвыходном, откуда не только нет возврата, но откуда путь только один: вверх – в «астрономически объективный ад». Там, в ионосфере, в среде непригодной из-за своей разреженности не только для любой жизни, но и для существования звука – как способа распространения колебаний воздуха, – в сфере вакуума, в которой

в неопосредованном виде возможно только ангельское общение, происходит невероятное. Решившись на взлет, ястреб немыслимо достигает не только сверх-, но и над-звукового существования. Крик, «апофеоз звука», вырывающийся у птицы, ее уничтожающий, является логическим свершением поэтического слова, трансцендентально вторгающегося во внесмысловую область. С метафизической и экзистенциальной точек зрения это – возвращение речи к своему истоку – к Слову, что, собственно, и является сутью – средством и задачей поэзии.

Здесь особенно важно, что крик – способ именно ангельского со-общения в вакууме. Но что еще способно передать информацию в пустоте, в открытом космосе, как не свет?! То есть звук и смысл – сжатые в слове до такого крика – претерпевают своего рода «фазовый переход», превращаясь в иную – световую – стихию (так углерод [16] при чудовищном тектоническом сжатии обращается в алмаз благодаря перестройке его кристаллической решетки; отметим также, что уголь – грифель – алмаз в данном случае относятся еще и к письменной ипостаси Слова). Так происходит потому, что только свет имеет полноценную демиургическую способность создавать миры посредством взрыва, уничтожения Ничто. Последствия подобного – над-звукового крика – могут быть различны: например, звезда-стихотворение Рильке, или – в более действенном случае – преображение сердец тех, кто в силах будет этот крик стерпеть, то есть – услышать.

16

NB: «Грифельная ода» О. Мандельштама.

Причем то, что в результате крика существо ястреба, ставшее Словом, возвращается в мир дольний в качестве снегопада, не только не случайно, но прямым образом подтверждает нашу догадку о «фазовом переходе» звукосмысла в стихию света: согласно «Эклоге IV, зимней» (особенно важной в качестве контекста некоторых из предлагаемых в этой работе рассуждений) для И. Бродского снег – «сухая, сгущенная форма света».

Учитывая вышесказанное о сгущенной форме звукосмысла, кажется важным именно такой – метафизический, но не лингвистический – взгляд на так называемую заумь: лексическую Хлебникова и – заумь синтагматическую «Поэмы воздуха» Цветаевой. В этих обоих случаях мы имеем дело с тем же положением об «апофеозе звука», какое находим в ясно артикулированном виде здесь, в «Осеннем крике ястреба».

Он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже.

Полет ястреба – воплощенная речь поэта, как и полагается быть любому предмету искусства, – акт доброй, безвозмездной воли. Ничего не требующее взамен, пренебрегающее любой добычей – «сусликом» ли, «курицей» ли – творящее действие поэтической речи – полета – абсолютно альтруистично, не утилитарно, как и любой чистый демиургический опыт: для создания мира Всевышнему в свое время – еще до Времени – потребовалось умалить свою светоносную сущность, создать посредством сжатия пустоту, в которой Он создал вселенную. (Умаление – отказ Творца от своей сущности – необходимая процедура для безопасного существования мира в окружении бесконечной энергии Создателя; в Каббале такая процедура сжатия, самоограничения Божественной сущности называется «цим-цум».)

Восходящий полет, учитывая финал стихотворения, есть одновременно и следствие, и метод отречения от мира (который исчезает внизу, преображаясь в ландшафт, в карту, рифмующуюся с картой узора перьев птицы) – ради мира самого.

На воздушном потоке распластанный, одинок, все, что он видит – гряду покатых холмов и серебро реки, вьющейся точно живой клинок, сталь в зазубринах перекатов, схожие с бисером городки…

Распластанный (возможно, что и – распятый, но в силу того, что ястреб парит «выше лучших помыслов прихожан», – сконцентрированность на таком предположении не только не обогащает читателя каким-то особенным смыслом, но и попросту может сбить с толку) на воздушном потоке – на движущей силе отречения – ястреб набирает высоту речи и – вместе с тем обретает новое зрение иного – царственного – масштаба. Так как сказано Мариной Цветаевой: «На Твой безумный мир – / ответ один – отказ», но – недоговорено: ради Тебя и Твоего мира. Договаривает это ястреб – криком, прорезавшим небо, от которого оно им, Ястребом, взорвалось – смыслом, снегом, светом.

Упавшие до нуля термометры – словно лары в нише; стынут, обуздывая пожар листьев, шпили церквей.

Понижающийся уровень ртути на земле, холодеющие по мере подъема верхние слои атмосферы, горящая осенним накалом листва, чей цвет напоминает цвет разлившегося по земле заката, – все это уточняет если не цель, то – обстоятельства полета. Обстоятельства эти – время: «Время есть холод» (Эклога IV, зимняя).

На этом, однако, смысловые функции опускающегося столбика ртути не заканчиваются. На фоне заката и меркнущего на уровне стратосферы – через несколько строф – горизонта – следует учесть отсылку к ракурсу в конце высотной перспективы, в которой обретается вечность возносящейся душой поэта, то есть – отсылку к строчке У. Х. Одена из элегии «На смерть Йейтса»: «The mercury sank in the mouth of the dying day».

Иными словами, постепенно становится ясно, к чему приведет – или что побочно происходит – в результате отречения ястреба от этого мира: уподобление им Времени – воплощенной просодии, обретаемой наравне с вечностью в эмпирее.

Но для ястреба это не церкви. Выше лучших помыслов прихожан, он парит в голубом океане, сомкнувши клюв.

Здесь в меньшей степени имеется в виду ницшеанский аспект внеположенности этическим аспектам оставляемого ястребом бытия. Все дело в одном слове, утверждающем качество предпринятого полета – и вместе с тем его онтологическую суть: это слово – «лучше». В полете – полетом – поэтической речью – стремлением к овладению «наивысшей формой существования языка» есть не только очевидный обертон отрицания, отречения, но – преобладание развития, производства совершенно нового смысла. Происходит это, в частности, и по чисто логической причине, которая заключается в следствии, вытекающем из теоремы Геделя о неполноте: объективный взгляд на сложную, противоречивую систему – каковой и является дольний мир – невозможен изнутри, – такой взгляд с необходимостью должен быть этой системе внеположным, должен быть из нее исключен, выколот, как сингулярность. Отсюда – для овладения истиной требуется полет, восхождение.