Дождь для Данаи (сборник)
Шрифт:
Задача формулируется просто: с помощью воссоздания образа страны требуется помочь воссоздаться реальному пространству. Для этого нужно упечатленное воображение (желательно – коллективное), которое бы, если может – воспело, а не может – сказало правду. Но главное, необходимо соблюсти строгую документальность: в точности по той схеме, по какой поступало Русское географическое общество, посылая в путь-дорогу Писемского, Гончарова – изучить и описать. Ведь то, что происходит реально сейчас в стране, – тайна. Причем настолько, что жахни где-нибудь в тайге атомный заряд – никто не узнает. Страна – огромная как тоска – развалилась на княжества, между которыми – пропасть, и осмыслить эту разрозненность, сделать компендуим-путеводитель по Родине – высокая
Потому что ландшафт всегда надежнее государства. Он – фундаментальнее и не менее сакрален. И вот почему. То, что человеческий глаз наслаждается пейзажем, – это абсолютно иррациональное событие. Наслаждение зрительного нерва женским телом вполне объяснимо рационально. В то время как в запредельном для разума удовольствии от созерцания ландшафта кроется подлинная природа искусства, чей главный признак – бескорыстность.
И не в том ли любовь к Родине и состоит, что и город, и пейзаж отражают и формируют строй души, развивая ее взаимностью?
Но это уже из космической темы «Истинного себялюбия», и мы ее оставим ее автору – Циолковскому.
Июльская ночь духотой затопляет столицу. Лица синевеют в полях неона. Пылающая лисица – перистый облак – тает в золе над МКАДом. Стада блеющих дачников растекаются по радиальным ада. Светотоки шоссе воздуху видятся как взорванная река, после битвы несущая сонм погребальных чаек. [21] Похоронных костров полные чаши фар, их лучей снопа, словно астра салюта, распускают цветок пустоты, венчая область тьмы. Страда недельной тщеты позади. По лицу Творца от виска Млечный путь стекает струйкою пота. И в хоровод созвездий, как под корону, вступает Суббота. Смятенье души, рвущейся прочь из руки хирурга, схоже с чувством увязшего в пробке. Человек в авто – лишь десятая часть человека. Наконец скорость – сто тридцать. Обрывается стая огней Подольска, и стрелка спидометра, переваливая через полюс циферблата, играет с попутной стрелкой в «царь горы», при обгоне слева, обходя на волос. Столица пустеет лишь за полночь: как река, центробежной разметанная в рукава; или – как огнерукий, безумный от боли Шива, в чьем эпицентре исток совместился с дельтой. И пилот вертолета, зависший над этой прорвой, бормочет в эфир:
21
Чайка – вид лодки.
«Глянь, Витек, как красиво!»
Русский язык как сознание
Предмет литературы – вера в слова. Предмет веры – вера. Если не веришь написанному, то зачем читать пустоту?
Вера – не только серьезная категория: она сама категория серьезности. Именно в вере в слова феноменально сосредоточена метафизическая сущность языка. Без таковой язык становится генератором ничто, таковым, языком, быть переставая.
В языке природы исключена ложь, неверие слову. Пчела-разведчица, танцем своим неверно сообщающая рабочим пчелам о местоположении взятка, врет ровно один раз в своей и так недолгой жизни.
За слова вообще принято отвечать. И не только по кодексу чести. Обязанность человека, если таковая у него вообще по отношению к самому себе существует, – расти, творить свое время, развивать свою «мысль о вещи», знать слово как ступеньку к новому сознанию.
Миф, апокриф – это выдумки, которые больше наглядной реальности: ее существенней, субстанциональней. Бывают такие выдумки, по сравнению с которыми действительность ничтожна.
Вселенная – продукт Книги, букв, построенных в единственном порядке. Единственность этого порядка и есть суть стиля. От него зависит не только качество порождаемого, но и благополучие родов вообще. И потому стиль
Литературное произведение – не конструкция, но организм. Конструкция – штука мертвенная, функциональная, как инструмент; неудобная в руках, как скальпель. Мы же хотим от слов жизни. Написанное должно быть теплым, как кровь, живым, как кожа, губы, руки, глаза.
Чтобы выжить, мы хотим делать истории, побуждающие воображение к творению. В равной степени невозможно испытывать сколько-нибудь серьезные чувства ни к мертвецу, ни к механизму. Любовь жива, только если питаема живым: человеком, но не куклой. Следовательно, персонажи должны быть людьми, а произведение – если не человеком, то – живой, как душа, мыслящей субстанцией.
Шкловский говорил: если проза вянет, то сок жизни – мед мифа – ей брать не у кого, кроме как у высшего – поэзии. Следовательно, чтобы развиваться, учиться прозе нужно у стиха.
И следовательно, сейчас особенно следует прислушаться к Мандельштаму, который возражал Чаадаеву на то, что у России нет истории (только сплошной террор, пьянство и воровство), говоря: у России есть русский язык, и мало того, что в нем все – и история и смысл российского существования, но так же и то, что язык составляет неприкасаемый духовный запас нации, что он способен порождать новые смыслы цивилизации, имеющие высокое значение в мировой культуре.
Метафора – это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип. Мало того, что метафора орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения (метафора – пчела, опыляющая предметы, – энергия ее сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл), облететь, творя, весь мир. Это не красноречие и не метафорический автоизыск: чтобы набрать кило меду, пчела делает под сто миллионов цветочных облетов. Мир, раскрывающийся в череде этих полетов, как полет стрелы Улисса, раскрывшийся в ожерелье игольных ушек, – уникален в той мере, в какой уникален запустивший ее эллипс.
Метафора – главный инструмент возведения здания всеединства. Чтобы это понять, всего достаточно взять на ладонь прозрачную пчелу метафоры и увидеть в ее трудолюбивых лапках мир.
О «Сохрани мою речь навсегда…»