Дождь для Джона Рейна
Шрифт:
— Точно.
Мидори посмотрела на меня долгим взглядом, потом спросила:
— Я смогу тебя здесь найти?
Я покачал головой:
— Нет.
— Тогда где?
— Лучше будет, если я найду тебя.
— Нет! — воскликнула она с такой горячностью, что я даже удивился. — Хватит этого дерьма! Если хочешь снова увидеть меня, скажи, где будешь ты.
Я поднял пустой стакан и крепко сжал его.
«Уходи, — говорил я себе. — Тебе даже не нужно ничего говорить. Просто положи несколько банкнот на стол и иди. Ты ее больше никогда не увидишь».
Если не
Я так привык надеяться на малое, что, похоже, у меня пропал иммунитет к эмоциональным потрясениям. Мои надежды на Мидори обрели точку опоры, и, какими бы нелепыми они ни были, избавиться от них я не мог.
— Послушай, — сказал я, заранее зная, что это бесполезно. — Я живу так уже очень долго. И именно по этой причине я живу долго.
— Тогда забудь. — Она встала.
— Хорошо, — ответил я. — Ты сможешь найти меня здесь.
Мидори посмотрела на меня и кивнула:
— О’кей.
— Я услышу что-нибудь о тебе? — спросил я после паузы.
— А тебе не все равно?
— Боюсь, нет.
— Хорошо. Посмотрим, как тебе понравится неопределенность.
Она повернулась и ушла.
Я заплатил по счету, подождал минуту, потом вышел через цокольный этаж.
Оставаться здесь больше нельзя. Я мог бы жить здесь, если бы мое местопребывание было известно одной Мидори, но у нее нет чувства безопасности, а жить с вероятностью того, что она нечаянно может кого-нибудь навести на меня, не по мне. И еще я хотел осложнить жизнь Тацу. Наверное, то, что он может найти меня в любой момент, и не имело особого значения, но мне не нравился сам факт.
Я решил останавливаться в самых скромных отелях для бизнесменов средней руки, каждую ночь — в новом. Это защитило бы меня от любого, кто мог следить за Мидори, и заставило бы Тацу потрудиться, чтобы удержаться в хвосте.
Конечно, я оставлю за собой номер в «Империале». Кроме того, я мог дистанционно проверять голосовую почту, на случай если Мидори попытается найти меня там. Время от времени, с дополнительными мерами предосторожности, я мог бы там останавливаться.
Я шел, наклонив голову, делая все возможное, чтобы не показать камерам лица, но уверенности, конечно, ни в чем быть не могло. Я испытывал настоящий приступ клаустрофобии.
Наверное, пора рвать когти. Прямо утром. Осака, Рио, finito.
Но как быть, если Мидори попытается связаться со мной и обнаружит, что меня снова нет?
«Ты уже лжешь ей, — подумал я. — Целых полчаса лгал».
Тогда, может, остаться еще на день, самое большое — на два? Да, может быть. А следующим, что Мидори, Тацу или кто-нибудь еще получит от меня, будет открытка, посланная авиапочтой.
Я сделал несколько резких поворотов, чтобы убедиться, что за мной не следят. Потом замедлил ход и побрел по ночному Токио, не зная, куда иду, да и не задумываясь об этом.
Я увидел двух молодых фурита — бездельников, которые в отместку за десятилетия экономического спада в Японии отказались от приличной работы и перебиваются случайными заработками вроде ночной смены в круглосуточном магазине,
Я шел мимо мусорщиков, мимо строительных бригад, ремонтирующих в свете галогенных ламп затихшие на ночь улицы, мимо страдающих бессонницей водителей грузовиков, бесшумно разгружающих товар на безлюдных тротуарах.
Я оказался рядом со станцией Ногизака и понял, что неосознанно двигался в северо-западном направлении. Я остановился. Прямо напротив меня — Аояма-Боши, безмолвное и задумчивое, как зияющая черная дыра, притяжение которой сильнее, чем у всего окружающего Токио.
Не раздумывая, я пересек улицу, перепрыгнув через металлический разделительный барьер. Постоял минуту перед каменными ступенями лестницы, потом решился и поднялся на кладбище.
Сразу же улица внизу отделилась, отдалилась. Навязчивые ноты звуков города бессмысленным эхом долетали до похожего на парк некрополя, но не имели над ним никакой власти. С того места, где я стоял, кладбище представлялось бесконечным. Оно простиралось передо мной, словно город в городе, с мириадами памятных камней — многоквартирных жилищ без окон в миниатюре, составляющих безмолвную симметрию бульваров усопших.
Я вспомнил, как Мидори однажды высказала идею mono no aware — эмоционального ощущения, которое часто можно сравнить с какофонией пьяных бредней и звуков работы генераторов, пробивающихся сквозь спокойствие созерцания цветущей сакуры. Она назвала это «горечью осознания того, что ты человек». Мудрой, всеприемлющей горечью, добавила она. Я восхищаюсь глубиной ее характера, которую это описание так отчетливо иллюстрирует. Для меня слово «горечь» всегда ассоциировалось с горьким вкусом, и подозреваю, что так будет всегда.
Мои меланхоличные шаги отдавались в плотной тишине. В отличие от окружающего его города Аояма-Боши остается неизменным, и я без труда нашел то, что притягивало меня, несмотря на десятилетия, которые прошли с тех пор, как я был здесь в последний раз.
Надгробие было простым и скромным с короткой надписью, сообщавшей, что Фудзивара Суиши жил с 1912 по 1960 год, и все, что от него осталось, покоится здесь. Фудзивара Суиши — мой отец, убитый во время уличных беспорядков, сотрясших Токио в то ужасное лето, когда я был еще ребенком.
Стоя перед могилой, я низко поклонился, сложив ладони перед лицом в буддийском жесте уважения к усопшим. Мама, наверное, хотела бы, чтобы я произнес молитву, а в ее завершение перекрестился, и если бы это была ее могила, я так бы и поступил. Однако такой западный ритуал при жизни отца был бы для него оскорблением, поэтому зачем мне делать что-то оскорбительное для него сейчас?
Я улыбнулся. Трудно отказаться от таких мыслей.
Мой отец умер.
И все же я не стал молиться.