Дождь-городок
Шрифт:
Конечно, эта болтовня не могла уже повредить Вике, но я вступился:
— В чем же вы видите ее вину?
— Школу бросила среди года!
— Но ее муж получил назначение, а он военный.
— Военный… Тем более понимать нужно, что кто стоит.
— Жаль, что он вас не слышит.
— А то испугалась бы? Правду говорю! Да и все мужики на один манер, всем одно и то же нужно.
— Вы несправедливы к мужчинам. Наверно, они в свое время уделяли вам мало внимания.
Я бил так же, как и она, — грубо и больно.
Прасковья
— Я за их вниманием не бегала. А вы, молодой человек, не будьте всеобщим адвокатом. Не заступайтесь за каждую…
— За каждую не буду. Вас бы, например, я не стал защищать… — И, подождав, пока она вытаращит глаза от моей наглости, добавил спокойно: — Вы и сами всегда защититься можете.
Придраться было не к чему.
И еще один разговор о Вике произошел у меня, с учениками. Начался он неожиданно. Я закончил урок и собирал пособия, когда кто-то из ребят спросил:
— Николай Сергеевич, а вы скоро уедете?
— Я? Почему вы решили, что я уеду?
— Да вот Виктория Дмитриевна уехала. Хорошие учителя все уезжают.
— А она была хорошая? Двоек ставила мало?
Ребята немножко обиделись:
— Ну что вы! Разве мы не понимаем… С ней поговорить можно было. И не орала никогда, как Параша.
— Прасковья Лукьяновна, — поправил я механически. Я думал о том, что о Вике говорят уже в прошедшем времени.
— Жалко, что она уехала…
— А что тут хорошего, в нашей деревне? Правильно сделала…
Разговор с ребятами как-то подбодрил меня и помог легче перенести новую оплеуху. Троицкий «принял меры». Я получил выговор за то, что явился на урок неподготовленным, и расписался в приказе, будто это был не выговор, а секретный документ.
Расписавшись, я спросил у секретарши, которая старательно промокала мою подпись:
— Какие еще существуют взыскания?
— Как какие? Строгий выговор…
— А еще?
— Получите строгий — тогда скажу, — ответила секретарша неодобрительно.
— Ну, ждать недолго…
— Напрасно вы так легкомысленно относитесь к взысканиям. Это может для вас плохо кончиться.
— Расстреляют?
Она только махнула рукой.
Да и не она одна. В школе все больше начинали смотреть на меня, как на потерянного. Я чувствовал, что окружающие представляют мое будущее гораздо отчетливее, чем я сам, и злился, а вокруг меня постепенно образовывался своего рода вакуум.
Чем-то эти дни после отъезда Вики напоминали мои первые недели в Дождь-городке. Так же, как и тогда, я почти все свободное время проводил дома, но теперь не за книжками (читать не хотелось), а больше просто так, в размышлениях. И еще я часто и подолгу беседовал со своей хозяйкой.
Я уже говорил, что оценил ее сразу, и теперь окончательно убедился, какой это умный и сердечный человек. Я не рассказывал Евдокии Ивановне всего, что происходило в школе, но всегда чувствовал, что она видит и понимает мое настроение, что она на моей стороне.
Ей пришлось многое пережить, как почти всем людям, родившимся к началу нашего многострадального века. Видела она и голод, и войну, и болезни. Потеряла мужа, убили на войне сына. И потому, наверно, хотя и держала в горнице икону, в бога верила слабо, считала всемогущество его преувеличенным и говорила так:
— До всех нас, Микола Сергеевич, видать, руки у него не доходють. Иначе откуда столько несчастья берется? — И, вздохнув, добавляла: — Сами мы о себе больше думать должны. Друг другу подлости не делать, не грешить.
Слушая вечерами ее ненавязчивые рассказы о прошлых годах, о войне, о горе, что пришлось хлебнуть в избытке, спокойные, неторопливые рассказы, без жалоб на судьбу и без лицемерной покорности, сопереживая чужим бедам, я ощущал себя одним из очень и очень многих людей, и собственные беды начинали казаться мне не такими гнетущими, и на душе становилось легче.
Я старался как мог помогать Евдокии Ивановне в домашних заботах: колол дрова, топил печку. Мне было приятно выразить таким образом свою признательность, отблагодарить за все, что она делала для меня. Помощь мою она принимала с достоинством, сама ни о чем не просила, но и в благодарностях не рассыпалась. Просто я знал, что всегда найду в шкафу выстиранную и выглаженную рубашку, а в воскресенье к обеду будет что-нибудь из того, что я любил дома.
Последнее время Евдокию Ивановну одолевали новые тревоги. Несколько лет назад дочка ее окончила техникум в Одессе и вышла там замуж. Замужество дочери стало для Евдокии Ивановны очередным испытанием. Брак она одобрила, а оказался он неудачным. Про зятя Евдокия Ивановна рассказывала так:
— С виду он мужчина хоть куда: представительный, высокий, ко мне в хату зашел, так в дверях аж согнулся. Уважительный очень и Верочку любил. А оказался — несчастна людына, алкоголик. И сам горю такому не рад, а сделать ничего не может. Даже наука не помогает. Жалко мне его было, а дочку того жальче. Нема ей с ним жизни, и все. Терпела-терпела, а как напился он да избил ее, я сказала: «Уходи, Вера! Не будет тебе с ним жизни». Так и пришлось расходиться. Больше году вин после приходил, все звал снова вместе жить, да разве можно это, если нет у него силы горилку эту проклятую одолеть?
Теперь Вера была замужем снова, на этот раз удачно, и ждала ребенка. Событие это порождало множество проблем и должно было самым существенным образом отразиться на будущем Евдокии Ивановны.
— Видать, придется мне хату продавать да в город перебираться. Зятю квартиру завод обещает, а за дитем присмотр нужен. Они ж оба працюют… Тяжко мне это будет, Микола Сергеевич. Привыкла я тут сама у себя хозяйнувать. Считайте, десять рокив, як без чоловика управляюсь. А теперь к зятю в няньки поступать.