Дожди на Ямайке
Шрифт:
Лемой, очень удивленный, покачал головой:
– Нет.
Он очень неловко себя чувствовал, никак не ожидая, что Федер, сам Антанас Федер, станет так унижаться из-за какого-то там ареста, который, конечно же, окажется простой формальностью, фикцией, соблюдением необходимого в существующих условиях политеса перед теми, кто в течение последних двух лет формирует общественное антикуаферское мнение, что, конечно же, закончится гигантским шумом в центральных стеклах и тихим, вежливым освобождением, потому что мало найдется в космополе, прокуратуре и Центральной пенитенциарии, что все является одной шайкой-лейкой, людей,
На самом-то деле, если так уж разбираться по-настоящему, его арест был не чем иным, как все той же безудержно восхваляющей рекламой - радоваться надо было этому, а не унижаться и горевать. Эта реклама, ежу понятно, очень даже скоро пригодится ему - ведь не могут же антикуисты торжествовать вечно! Он же просто на пьедестал взлетает с этим арестом, он спасибо говорить должен!
– Нет, - повторил Лемой.
– Мне правда очень жаль, Федер.
Лемой подумал в этот момент - почему никто и никогда не называет его по имени - Антанасом? Почему обязательно по фамилии?
Но Федер, мудрый Федер почему-то не внял. В своем унижении он пошел еще дальше, куда дальше того, что он мог позволить себе как Федер.
Да он совсем потерял лицо!
Он, покрасневший и жутко себя стыдящийся, сказал Лемою, сказал прилюдно, что уж совсем ни в какие ворота, это выглядело как жест отчаявшегося человека, просящего в долг и точно знающего, что в долг ему не дадут.
– Мы могли бы договориться, Лемой!
– И с кривой усмешкой: - Мы могли бы как-нибудь все это дело устроить. Мы могли бы вам и всем вашим людям заплатить за то, чтобы вы молчали, а? Нам очень не нужен сейчас арест. Ну Лемой!
При этом Федер с вопросительным видом обернулся через плечо к стоящему рядом куаферу, обыкновенному такому парню с тупым выражением лица и очень высоким горбом - какие-то чудные, сверхмодные у того куафера были наплечники. Сильно Лемою этот взгляд не понравился.
– Кто это, Федер?
– опросил он.
– А? Этот?
– Федор занервничал.
– Советник мой, еще пока не очень известный, но очень талантливый. Рекомендую, проборный работник по имени Аугусто. Это... Аугусто Иваноус.
– Рад встрече.
– Лемой поклонился с озабоченным видом.
Парень меньше всего был похож на куафера, даром что такие наплечники. Скорее он походил на маменькиного сынка, очень ухоженного и обожающего вешать или перепиливать кошек.
Лемою окончательно все надоело, и захотелось домой.
– Словом, ребята, - резюмировал он при полном с обеих сторон молчании.
– Соберитесь тут быстро, и поехали. Все вы у меня арестованы. Мне-очень-жаль-но.
В отчаянии Федер развел руками. И вновь посмотрел на своего советника Аугусто Иваноуса. Тот утратил наконец безразличный вид и состроил мину типа "за кого ты меня принимаешь?".
Вера Додекс смотрела вбок. С презрением и гневом смотрела вбок.
& 4
Куаферы шли в вегиклы гуськом и молча - словно на поклон к какому-то святому. Наблюдая за ними, рядом с Лемоем стоял Федер.
– Ты не наденешь на нас наручники?
– с надеждой в голосе спросил он.
– Зачем?
– улыбнулся Лемой.
– Было бы глупо.
– О Боже!
– сказал Федер.
– Ты с ума не сошел? Ты же нас арестовываешь! Сейчас же на всех нас надень наручники! Мало ли что!
– Глупости!
– резко сказал Лемой и продолжил после паузы доверительным тоном: - Прошу тебя, Федер, не надо терять лицо.
Вот тут-то, возмутившись, Федер совершил ошибку, прекрасно зная, что совершает ошибку, - он в возмущении отвернулся и наглухо замолчал. Он просто не мог ничего с собой в тот момент поделать. Он был горд и очень высоко о себе думал.
Пройдет много лет, прежде чем он сумеет себя за это простить - странным и в то же время очень стандартным способом, каким многие себе все что хочешь прощают. Он покается. Самым искренним образом, между прочим. Он покается и скажет себе, искренне каясь: "Я был идиотом и гордецом, я непростительно упустил шанс. Снять этот груз с моей души невозможно, да и при чем тут моя душа - это всегда будет на моей совести".
И совесть тут же угомонилась.
Очень интересная штука - покаяние. Когда вы навзрыд начинаете говорить о своей вине - не важно, перед всем миром или только перед собой (в глубоко философском смысле вы и есть весь мир, но только в очень глубоко философском), - она, эта ваша вина, как-то скукоживается и перестает быть виной, превращаясь в один из не очень веселых фактов вашей недолгой жизни. И потом - счастье-то какое!
– вы, вспоминая тот факт, говорите себе, что вот, мол, я был вон в том-то непростительно виноват, но при этом вы уже не воете по-звериному, с крепко сжатыми от стыда губами - вина ваша чудным образом переплавилась всего лишь в один из фактов вашей, как уже было сказано, недолгой жизни. А факт - он и есть факт. Ему не надо ни оправданий, ни восхвалений. Он в прошлом. Он умер. И вы иной. И давным-давно все иначе.
Капитан Лемой опаздывал к точке контакта и потому, как о личном одолжении, попросил Федера максимально ускорить сборы. Федер расстарался, зыркнул как следует на парней, и очень скоро вегиклы снялись с Ямайки. Федер оставался по-прежнему мрачным и против обыкновения нелюдимым.
Половцев у Лемоя было около сорока человек (это еще очень много бывали случаи, когда вылетали по пять человек в вегикле, но такое, правда, случалось редко), арестованных - около полутора сотен. Что-то в этих арестованных, в общем тихих, безгласных людях, по-прежнему продолжало не нравиться Лемою, и он велел полицейским усилить бдительность. "Это как?" спросили его. "Не знаю, - честно сказал Лемой.
– Просто усильте бдительность".
Никто ничего не понял, и бдительность была усилена разве что путем излишнего вытаращивания глаз.
Была перед взлетом длинная вереница пассажиров - куаферов и тех, кто куаферами притворялся. Были вытаращенные глаза половцев, и руки на скварках, и видимость настороженности, и прощальные взгляды куаферов на пейзаж (куафер на проборе всегда прикипает к планете), и необычная встревоженность Федера, и отчужденность его возлюбленной Веры Додекс, и тени над головой.
Арестованных распределили по длинным каютам, рассадили по неудобным креслам, сказали, чтоб сидели тихо. Потом все надолго замолчало (куаферы неловко переглядывались), а потом, как и следовало от половцев ждать, взорвалось ревом и свистом и несколькими хорошими ускорениями. Федер никогда не мог понять две вещи - почему полицейские вегиклы так некомфортны и почему там всегда пахнет мочой.