Дозоры слушают тишину
Шрифт:
Через минуту обе делегации встретились на середине моста. Церемония передачи казалась Султану такой длинной и нудной, что он уже стал терять терпение и надежду. Наконец господин Гасан-Кули-хан удостоил его вопросом:
— Есть ли у тебя претензии к советским пограничным властям, Султан-Ахмед-оглы?
— Нет, раис, — смело ответил Султан. — Они меня вытащили из могилы, и я буду благодарен им всю жизнь.
У господина Гасана-Кули-хана удивленно поднялась левая бровь. Пряча улыбку, он осмотрел новый наряд Султана, его рубашку в яркую крупную клетку, добротные брюки, новые ботинки и размашисто подписал какую-то бумагу.
— Честь имею, господин полковник, — козырнул он Сухаревскому.
— До свидания, господин подполковник, — ответил Сухаревский.
Два иранских солдата в касках, с винтовками наперевес стали по бокам Султана и повели по мосту.
Через полгода я снова побывал в тех местах и узнал продолжение этой удивительной истории. Рассказал мне об этом полковник Сухаревский.
По долгу службы он знакомился с содержанием некоторых иранских газет и вот что прочитал в одной из них. Житель иранского пограничного селения Султан-Ахмед-оглы однажды заблудился и забрел на землю русских. Его схватили советские пограничники и полтора месяца держали в тюрьме. Ему дали новую одежду, много денег, и Султан-Ахмед-оглы предал шаха и родину. Потом его вернули иранским властям, и в настоящее время он находится в заключении и вскоре предстанет перед судом.
— Вот и вся история, — хмуро закончил полковник.
Да, на долю Султана выпали тяжелые испытания. Но мне почему-то верилось, что он выдержит все, что ожидает
…Я держу в руках высушенный цветок бессмертника и вдыхаю чуть уловимый запах солнца и степных просторов. Все-таки не случайно он назван так — бессмертник!
1962 г.
ПИСЬМО ДЕЗЕРТИРА
Давно на заставе не задерживали такого странного нарушителя, как этот парень. Светлой лунной ночью, ни от кого не прячась, он шел по дозорной тропе и тихо посвистывал. Идет человек и посвистывает себе, словно на бульваре… Когда его окликнули, он упал на колени и забормотал молитву, громко повторяя имя аллаха. А когда стали обыскивать, он поймал руку Ивана Козулина и хотел поцеловать ее. Странно…
Парня положили на землю, лицом вниз, и долго ждали, прислушиваясь к тишине. Ночь звенела цикадами; за кустами журчала река Астара; в иранском селении, на том берегу, лениво перелаивались собаки. Парень покорно лежал в траве и не произносил ни звука. Никто не шел следом за ним, все вокруг было спокойно.
Парня подняли и повели на заставу. Он шел послушно, временами останавливаясь и нетерпеливо посматривая на своих конвоиров: мол, что же вы отстаете? Словно боялся, что его вернут обратно. Чудак какой-то!
Переступив порог канцелярии, он заулыбался во всю свою физиономию, ткнул себя в грудь пальцем и громко сказал:
— Здравствуйте! Я — Аллахверды Алиев.
Он сказал это по-азербайджански, и начальник заставы, знавший азербайджанский язык, ответил ему:
— Очень приятно. Садитесь.
И указал на стул.
Аллахверды Алиев сел, приветливо улыбаясь всем, кто находился в канцелярии. На вид ему было лет двадцать. Потрепанный пиджачишко, засученные до колен штаны, босые грязные ноги. При нем не нашли ничего — ни оружия, ни документов, и начальник спросил:
— Откуда путь держим?
Аллахверды удивленно взглянул на него и ответил, что пришел с той стороны, разве это не ясно?
— Не совсем. А почему босой?
Тоже понятно! Так удобнее переходить речку.
— Ну, а зачем свистел?
О, это маленькая хитрость! Чтобы в темноте не подстрелили нечаянно советские пограничники. Начальник сдержанно усмехнулся.
— Значит, к нам на постоянное жительство?
Да, да, на жительство! Он не хочет больше жить в Иране, не может. Вот, читайте.
И Аллахверды быстро надорвал подкладку на пиджаке, извлек из его недр какие-то бумажки и протянул начальнику. Сейчас все будет понятно. Читайте.
— Что это? — спросил начальник, разглядывая бумажки, исписанные карандашом.
— Читайте, читайте! — повторил Аллахверды и обвел всех взглядом, приглашая послушать то, что было написано на этих бумажках.
Написано было по-азербайджански, и начальник сначала про себя, а потом вслух, по-русски, прочел первые строчки:
«Дорогой друг! Может быть, ты получишь это письмо, когда меня уже не будет в живых…»
Затем он читал не отрываясь, и все слушали, а парень сидел на стуле и печально смотрел в окно. Временами он что-то бормотал, словно отвечал своим мыслям. Близкие вершины гор медленно светлели в лучах зари, в окна канцелярии втекал рассвет.
«Дорогой друг, ты моложе меня на два года и еще не знаешь, что такое солдатская служба в нашей стране. А я знаю и хочу рассказать, что тебя ожидает. Пишу только правду, одну правду, перед лицом всевышнего люди не лгут.
Помнишь, полтора года назад мы шли с тобой по Казвину. Ты еще рассказывал мне, что познакомился с девушкой по имени Фатима. На улице Пехлеви меня схватили какие-то люди и посадили в машину. Ты остался на тротуаре, и больше мы с тобой не виделись. Куда меня везли, зачем, — я не знал. Машина была набита такими же молодыми парнями, как я, и они тоже ничего не знали. Вскоре нас привезли на призывной пункт, и тут мы поняли, что будем служить в армии его величества шахиншаха.
Все дни, пока мы находились на призывном пункте, у его ворот толпились старики, старухи и женщины. Они плакали и просили дать отсрочку своим сыновьям. Два или три раза я видел свою мать, она тоже плакала и тоже просила. Но слезы не помогли, так как у нее не было денег, чтобы дать взятку. Но четверо сыновей богатых торговцев получили отсрочку на один год. Они ушли, а мы остались.
Потом нас под конвоем отправили в местный гарнизон. Ты знаешь, где он стоит — на окраине Казвина. Помнишь, в детстве мы часто слышали, как оттуда доносилась учебная стрельба, там стояли советские танкисты, когда русские воевали с Германией. Уже много лет там снова иранский военный гарнизон… Чтобы мы не разбежались, нас посадили в солдатскую мечеть и заперли на замок. Кроме меня и еще нескольких человек, все были из деревень. Они сидели на полу и плакали. Иногда дверь открывалась, и впускали новых новобранцев.
Когда набралась полная мечеть, нас повели к штабу, выстроили, и господа офицеры стали распределять нас по ротам. Отбирали как баранов. Каждый командир хотел взять в свою роту самых сильных и ловких. Слабых оставляли для строительного батальона, туда же попали многие азербайджанцы и курды.
Хотя я азербайджанец, меня отобрали в строевую роту. Может быть, потому, что я грамотный и хорошо знаю язык фарсов. Командиром ее был капитан Сиавуш-Мирза, фарс из Мешхеда. Он вызвал меня к себе и назначил писарем роты.
— Хорошо, раис, — сказал я.
Он разговаривал со мной по-фарсидски, и я тоже должен был говорить по-фарсидски.
Потом нам выдали солдатские мундиры, а гражданскую одежду отобрали. Нам заявили, что при увольнении ее возвратят обратно. Но я знаю, через три или четыре дня наша одежда была растащена и продана городским маклерам. Сделали это старшина Махоммед-Таги и сержант Хамадани. В ротной каптерке осталось только рванье.
Дорогой друг, а теперь я хочу рассказать тебе, как выглядит солдатская казарма. Это — деревянный барак, который отапливают только два мангала [11] . (А ты помнишь, в армию меня забрали зимой, и зима в том году была очень холодной.) Два мангала не согревали помещения. На грязных, мрачных стенах выступал иней, пахло сыростью, даже одеяла были влажными. Вдоль стен тянулись кирпичные нары, на них лежала солома, на этой соломе мы и спали.
В тот первый день мы сняли башмаки, сели на корточки и стали ждать речи командира. Так нам велели. Нас было двести пятьдесят человек, в бараке стоял гул голосов, плавал табачный дым, было душно.
При появлении капитана все смолкли. Старшина Махоммед-Таги подал команду «Встать!» Мы встали. Адъютант роты скомандовал «Смирно!» Мы вытянулись и замерли. Капитан поздоровался с нами, и мы ответили ему нестройным хором. Потом он дал команду «Вольно», и нас усадили.
— Слушайте, солдаты! — обратился к нам капитан Сиавуш-Мирза. — Раз вы находитесь здесь, значит, являетесь солдатами. Шесть месяцев вы будете воспитываться здесь, под нашей командой. Потом получите погоны, и мы отправим вас для дальнейшего прохождения службы. Для того, кто не будет контролировать свои действия и станет поступать опрометчиво, будет очень плохо.
Он замолчал, и адъютант перевел его речь на азербайджанский язык.
— Если кто-нибудь думает бежать, — снова заговорил капитан, — то он должен знать, что мы его все равно поймаем и силой заставим исполнять свой священный долг перед шахом и Родиной.
Речь продолжалась.
— С нами бог, шах и Родина! — воскликнул в конце капитан. — Кричите все хором «Да здравствует шах!»
Некоторое время все молчали. Тогда адъютант повторил по-азербайджански:
— Кричите все хором: «Да здравствует шах!»
Несколько человек прокричали…
Как писарь роты, я переписывал приказы, сочинял ответы на письма командиру батальоне и составлял отчеты о количестве личного состава на каждые сутки. Через несколько дней состав роты дошел до трехсот человек. Мест не хватало, солдаты спали вповалку — на полу, укрывшись старыми одеялами.
Подсчитать их после отбоя было делом нелегким. Я составлял отчеты, как бог на душу положит, не зная, кто ушел в самовольную отлучку. Сам начальник караула не мог подсчитать солдат, валявшихся на полу.
Утром несколько человек приносили в бидонах пищу и ставили перед бараком. Сразу же выстраивалась длинная очередь. Каждый держал в руках миску, и в нее наливали похлебку. Но сначала кормили младших командиров, потом командирских прихвостней и потом уже всех остальных. И последним доставалась только пустая жижа, без кусочка мяса и жира.
Вскоре я заболел. У меня распухли шея и подбородок. В солдатской больнице не было свободных мест, и меня положили в простом бараке. Но и барак был переполнен. В каждой роте каждый день заболевало двенадцать-тринадцать солдат.
Выйдя из «госпиталя», я узнал, что из нашей роты дезертировали сорок человек. Я не хочу называть их имена, потому что не знаю, в чьи руки, кроме твоих, попадет это письмо. Дезертирство продолжалось и дальше. Я сообщал об этом в штаб батальона не раньше, чем через полмесяца после бегства каждого солдата. Так мне велели. Старшина Махоммед-Таги кроме того заставлял меня писать о том, что такой-то сбежавший захватил с собой пять штук одеял, три пары ботинок, комплект обмундирования и т. д. А через несколько дней все эти вещи кладовщик уносил со склада и продавал на черном рынке.
Каждый четверг капитан Сиавуш-Мирза подписывал увольнительные на выходной день [12] . Они утверждались командиром батальона, потом я приносил их в роту. Старшина Махоммед-Таги и сержанты раздавали увольнительные только тем солдатам, родственники которых живут в окрестных селах. Им приказывалось принести из дома шерстяные носки, сыр, масло… Если они ничего не приносили, их наказывали и лишали на следующую пятницу увольнения. Чаще всего старшина и сержанты продавали увольнительные за деньги.
А солдат получает в месяц двадцать риалов. На них он должен купить лезвия для бритья, сапожную мазь, сигареты, шнурки для ботинок и даже веник, чтобы подметать казарму. Грамотных заставляют покупать военные журналы. А ты знаешь, одна только сапожная мазь стоит семнадцать риалов.
В нашем батальоне был американский инструктор, сержант Смит. Под его руководством мы изучали американские тяжелые и легкие пулеметы, полуавтоматы, проводили стрельбы. Этот Смит не считал за людей не только нас, простых солдат, но и господ офицеров. Однажды на стрельбище он протянул одному нашему солдату пять туманов за хорошую стрельбу. Солдат отказался взять подачку. Смит насмешливо посмотрел на стоявших рядом господ офицеров и сказал им:
— И это ваш подчиненный? Удивляюсь!..
И прошел дальше.
Один офицер подбежал к солдату и насильно засунул те пять туманов в его карман.
Об этих американцах я тебе еще расскажу, а теперь слушай, что было дальше.
Через шесть месяцев нас выстроили на плацу, приняли от нас присягу и вручили погоны. Потом распределили для дальнейшего прохождения службы. И на этот раз не обошлось без взяток. Те, кто могли заплатить, получили назначение в гарнизоны, которые стояли рядом с родными селами. А многих из нас отправили в город Ардебиль, ближе к советской границе.
В дивизии было много американских советников. Были и полковники, и майоры, и лейтенанты, и низшие чины. Они жили не на территории гарнизона, а отдельно, в хороших квартирах.
Сначала я служил писарем в штабе полка, а потом командир роты стал посылать меня на квартиры американских офицеров. Он сказал, что для иранского солдата это большая честь — прислуживать американцам. Я топил печи, носил воду, мыл автомашины, исполнял другие работы. Каждое утро я приходил туда, а вечером возвращался в казарму. Мне было противно, но что поделаешь? Я старался не замечать ничего и все делал, как во сне.
Чаще всего мне приходилось бывать в доме, где жили майор Флем Сноупс, капитан Джейсон и лейтенант Гэвин Коль. Первые двое были женаты, но семьи их жили в Америке, а Гэвин Коль был холостой. Поваром у них работал один иранец, его жена стирала и гладила, белье. У них была дочь Фирузэ, молоденькая красивая девушка, гибкая, как лозинка. Несколько раз она приходила к своей матери, когда та гладила белье, и я познакомился с ней…
Благодарение всевышнему, что он послал мне Фирузэ! Мы полюбили друг друга, и моя несчастная жизнь стала иметь смысл. Я уже с нетерпением ожидал того часа, когда можно было идти на квартиру к американцам, чтобы встретиться с Фирузэ. Я покорно выполнял всю свою постылую работу, лишь бы Фирузэ была рядом со мной.
Иногда нам удавалось уйти из дома и побыть наедине друг с другом где-нибудь на берегу реки или в лесу. Листва шелестела для нас, птицы пели для нас, и небо казалось бездонным. Мы сговорились пожениться, как только кончится срок моей службы. Фирузэ боялась, что родители не разрешат ей выйти замуж за азербайджанца, но я сказал: «Не бойся, я постараюсь уговорить их».
И отец, и мать косо поглядывали на меня, но беда скрывалась не в них. Майор Флем Сноупс давно облизывался при виде моей Фирузэ. Это был сухой и высокий, как жердь, человек, он любил пить виски и заставлял меня мыть и чистить машину до блеска. Капитан Джейсон и лейтенант Гэвин Коль по вечерам играли с ним в карты. Я не раз слышал, как они проклинали нашу страну, называли нас дикарями, жаловались на жару, комаров, скуку и упоминали имя моей Фирузэ. За полгода я научился понимать их речь.
А теперь слушай о самом страшном. Как-то утром я пришел к американцам, чтобы нарубить хвороста для плиты. И увидел, как из дома вышла моя Фирузэ. Она шла, ничего не замечая перед собой, бледная, с растрепанными косами. Я все понял… Она подняла голову и увидела меня, я никогда не забуду ее глаз. Она убежала, а я стоял, и земля качалась под моими ногами.
О всемогущий аллах, если ты есть на небе, то скажи, что мне делать?
В этот же день Фирузэ пропала, ее долго искали, а потом нашли мертвой, она повесилась. Перед смертью она рассказала своей подружке, что родители заставили ее прийти вечером к майору Флему Сноупсу, потому что он обещал им много денег. Если бы она не пошла, отец и мать остались бы без работы.
Вечером я не вернулся в казарму, а ночью пробрался в комнату майора… Я знаю — это страшный грех, но я задушил его. Я ушел никем не замеченный в горы. Бродил там несколько дней, оброс щетиной, оборвал одежду. Мне все время казалось, что за мной гонятся, несколько раз я слышал в лесу какой-то шум. Я питался ягодами ежевики и гранатами, днем отлеживался где-нибудь в зарослях, а ночью пробирался на север.
И вот недалеко от Астары я вышел к советской границе. Только кусты и река отделяли меня от страны, где офицеры не бьют солдат и где нет американцев. Лучи утреннего солнца поблескивали в окнах на той стороне, краснели черепичные крыши, два солдата с зелеными погонами прошли по тропе. Мне нужно было бы дождаться темноты, но нетерпение было так велико, что я выскочил и побежал к реке, забыв об осторожности.
И тут, словно из-под земли, вырос сержант иранской пограничной стражи. Да будет проклят он во веки веков, и прокляты его дети и внуки!
Меня отвезли в город, а оттуда в Казвин и вот завтра будут судить. Я пишу это письмо в камере, где у потолка маленькое окошечко с крепкой решеткой. Бумагу и карандаш мне дал один добрый тюремщик, имени которого я не знаю. Он же обещал передать это письмо через своих друзей на волю. Я пишу тебе, чтобы ты знал всю правду и рассказал о ней моей матери. Пусть она не считает меня предателем, а ты подумай о своей судьбе, прежде чем наденешь солдатскую форму.
Прощай, мой друг, и будь осторожен. Твой старый приятель…».
11
Мангал — керосиновая печь.
12
В Иране выходной день пятница.
Подпись была неразборчива, не называлось и имя «друга», к которому обращалось письмо. Просто «дорогой друг» — и все.
Начальник заставы аккуратно сложил листочки и положил на стол.
Все посмотрели на Аллахверды Алиева. Он все еще глядел в окно, печальный и тихий. Потом обернулся и проговорил негромко:
— Это писал мой товарищ. Его звали Селим Ниязби-оглы.
— Что, что он сказал? — нетерпеливо спросил Иван Козулин.
— Он сказал, что это писал его товарищ и что звали товарища Селим Ниязби-оглы, — перевел начальник. Наклонившись через стол к Алиеву, он спросил: — Поэтому ты и перешел к нам, Аллахверды?