Дозоры слушают тишину
Шрифт:
— Рядовой Струмилин, на выход!
Полковник не ездил ни на охоту, ни на рыбалку, да вряд ли он и занимался этим: что-то не было на него похоже. Он не разрешал ездить в машине своей жене, и вообще я никогда не видел никого из его семьи. Я ни разу не бывал у него на квартире, не видел, как он живет, что он делает дома.
Зато мы много изъездили с ним пограничных дорог, бывали на многих заставах. Я видел, как люди замолкали и подтягивались в его присутствии, как быстро выполняли любое его приказание, хотя он ни разу не повышал голоса, не «распекал» их и не пугал никакими карами. Конечно же, это по его указанию нас вели по границе, от заставы к заставе, обрекая на тяжести и лишения, и никто не осмелился возразить ему.
Однажды мы возвращались в отряд вместе с лейтенантом Бабочкиным, помощником начальника политотдела по комсомольской работе. Лейтенанта я знал по его выступлениям в автовзводе. Оратор он был грандиозный, и голову его вечно обуревали новые идеи и начинания. То задумает провести с комсомольцами вечер: «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими»; то устроит обсуждение нового кинофильма; то выступит с беседой: «Существует ли снежный человек?». В общем, выдумщик он был отменный, и все солдаты любили его, хотя и посмеивались над его говорливостью и какой-то детской восторженностью. Да и на вид он был вроде барышни: красивый, стройный, с румяным лицом, длинными ресницами и черными бровями вразлет. В глазах у него всегда светилось этакое любопытство, удивление, будто он все вокруг себя видел впервые.
Мы ехали по горной дороге, рядом с речкой. Вершины и склоны гор сверкали в снегах, а дорога была черной, мокрой, и колеса рассекали на ней лужи с таким треском, будто разрывали кусок холста.
Сначала ехали молча, а потом Бабочкин заерзал сзади, облокотился на спинку переднего сиденья и начал развивать свои идеи.
— Товарищ полковник, — сказал он, — а что, если приближающуюся годовщину отряда отметить каким-нибудь интересным мероприятием?
— Например? — обронил полковник, не оборачиваясь.
— Что, если нам провести вдоль границы лыжную эстафету?
Видимо, лейтенант давно носился с этой мыслью и только ждал удобного случая, чтобы высказать ее начальнику. Тридцать пятая годовщина отряда была на носу. Я с интересом ожидал, что скажет полковник.
— Эстафету? — переспросил он. — Доложите подробнее, лейтенант.
Бабочкин поближе подвинулся к полковнику и стал говорить ему в ухо:
— Понимаете, мы пустим эстафету по самой границе, от левого фланга до правого. Она будет идти от заставы к заставе, ее понесут лучшие лыжники, отличники боевой и политической подготовки.
Я вспомнил наш поход с учебного пункта и не позавидовал участникам будущей эстафеты. Но еще больше меня покоробило от равнодушного и надменного отношения полковника к этой затее.
— Гм… — промычал он, — а какая цель вашей эстафеты?
Бабочкин воодушевился:
— Во-первых, повышение спортивного мастерства наших солдат и сержантов! Во-вторых, это будет стимулом в борьбе за отличные показатели в учебе и службе. В-третьих, эстафета понесет рапорты о достижениях каждой заставы! А потом эти рапорты доставят в штаб, и мы огласим их на торжественном собрании, посвященном годовщине отряда.
Честное слово, лейтенант с его фантазией чем-то напоминал мне деятеля искусств и его приятелей!
— В пятых, — спокойно проговорил Парский, — не кричите мне в ухо, лейтенант, я не глухой.
Бабочкин извинился и отодвинулся назад. Я мельком взглянул на полковника. Дородное лицо его с двойным подбородком не выражало никаких чувств, кроме спокойного величия.
— Вы кончили, лейтенант? — сказал он, продолжая смотреть прямо перед собой на дорогу.
Колеса, рассекая лужи, шипели нудно и мрачно.
— Вы придумали глупую затею, — заговорил полковник. — Кому нужны эти ваши рапорты, пышные речи, шум и гром вокруг эстафеты? Вообще, к чему эта парадность? Что же касается повышения спортивного мастерства…
— Но ведь нужно же что-то интересное проводить, товарищ полковник! — отважно перебил его Бабочкин. — Вот в Ленинграде открыли дворец новобрачных, — он вдруг замолк, сообразив, что о дворце ляпнул ни к селу ни к городу.
— Что же касается повышения спортивного мастерства и боевой готовности личного состава, — невозмутимо продолжал полковник, — то давайте это делать не компанейским путем и не только к тридцать пятой годовщине отряда, а на плановых занятиях, постоянно. Кстати, эстафеты вдоль границы — не такая уж оригинальная мысль, лейтенант, они проводились и раньше. Но я лично никогда не был их горячим сторонником. Они только отрывали личный состав от основной задачи — охраны государственной границы.
Черт возьми, какие у него холодные, официальные слова! «Боевая готовность», «личный состав», «плановые занятия»… Вот уж, действительно, казенщина до мозга костей. Сухарь, чиновник, солдафон! Я не вытерпел и вставил свое замечание:
— А все-таки это здорово — эстафета, товарищ полковник! И рапорты — здорово!..
Парский покосился в мою сторону:
— Не отвлекайтесь посторонними разговорами, Струмилин.
Я прикусил язык. Молчал и лейтенант. Дорога выскочила из ущелья, мы подъезжали к городу.
…Дней за пять до годовщины глубокой ночью меня разбудил дежурный:
— К полковнику на квартиру, живо!
Через десять минут я подъехал к знакомому дому, спящему в этот поздний час. Только на втором этаже тревожно горело одно-единственное окно. Сыпал мокрый снег. Я стал сигналить. Тотчас же из подъезда вышел полковник, открыл дверцу.
— Люди спят. Прекратите музыку, — заметил он и приказал ехать в отряд.
Я пожал плечами: не ради себя же сигналил…
— Следуйте за мной, — сказал он, когда мы остановились у дверей штаба.
В приемной его ожидали оперативный дежурный, начальник медицинской службы подполковник Камышин и два его офицера: майор — врач и лейтенант — фельдшер. Все были чем-то встревожены. Полковник жестом пригласил их к себе в кабинет, а я остался у закрытой двери. Что-то случилось…
Минут через десять меня вызвали в кабинет.
— Товарищ Струмилин, — сказал полковник, — вы поступаете в распоряжение майора медицинской службы. Сейчас же возьмите машину «ГАЗ-59» и действуйте в дальнейшем по его указаниям. Распоряжение в гараж уже дано. Давайте!