Дозоры слушают тишину
Шрифт:
Это «давайте» поразило меня больше всего. Никогда раньше он не говорил таких слов…
Через несколько минут я подал «ГАЗ-59» к санчасти, откуда врач и фельдшер вышли с санитарными сумками, в коротких ватных куртках и валенках. Подполковник Камышин что-то говорил им на прощание.
— Нам нужно на четырнадцатую заставу, — сказал майор. — Поедем до тех пор, пока пройдет машина. Дальше мы отправимся пешком.
Машина могла проехать километров двадцать. Дальше дорога для нее была вряд ли проходима, а еще дальше начиналась крутая тропа. В такую погоду пешком до заставы нужно идти суток двое, не
Я нажал на акселератор. И пока мы ехали, из разговоров фельдшера и врача я узнал вот что. Пограничник Савельев (да, да, мой дружок Ваня Савельев) попал под снежный обвал и сломал тазобедренный сустав. Осколок кости повредил кишечник. Савельеву оказали первую помощь, но положение раненого ухудшается с каждым часом. Требуется переливание крови и операция, возможно, длительная и сложная.
— А Савельев ведь мой дружок! — не вытерпел я.
— Вот и поторапливайтесь, — сказал майор.
Но что я мог сделать? Проклятая метель, проклятые горы! В лучах фар мелькал и кипел снег. На крутых поворотах придорожные кусты и деревья вращались, словно карусель, и было непонятно: то ли машина заворачивает, то ли кружится земля. Когда снег дошел до радиатора, пришлось бросать машину толчками: взад-вперед, взад-вперед; я таранил снежные сугробы, как бык. Но стихия оказалась сильнее. На двадцатом километре мы застряли совсем.
Врач и фельдшер вылезли из машины, простились со мной, вскинули на плечи сумки и пошли пешком. Некоторое время их фигуры виднелись в мутном свете фар, а потом исчезли. Я двинул машину задним ходом и долго ехал так, по старой колее, пока не нашел место, где смог развернуться.
Майор и фельдшер пришли на заставу только через сорок пять часов. Они доложили об этом по телефону в отряд и тут же приступили к операции.
В тот же день по дороге домой полковник Парский сказал мне:
— Жизнь вашего друга вне опасности.
Я несказанно обрадовался, бурно выражая свою радость, а Парский сидел спокойный, молчаливый. Он, как всегда, смотрел прямо перед собой, а вылезая из машины, обронил:
— Подадите машину к двадцати ноль-ноль.
Нет, он оставался самим собой! «Ну, что ж, — подумал я, — такой уж у него, видно, характер… Главное, Иван спасен».
Но через день с заставы сообщили: у больного открылся острый перитонит, произошло вторичное кровотечение, необходимо переливание крови. И как можно быстрее, иначе — смерть.
Это стало известно как раз за день до нашего праздника. У нее приехал окружной ансамбль песни и пляски; лейтенант Бабочкин, непременный устроитель всех торжеств, вконец сбился с ног и охрип, а начальнику отряда предстояло решать: как доставить на четырнадцатую заставу ампулы с кровью? Снова послать человека? Но ведь это двое суток пути. Запросить вертолет? Он не пробьется в такую метель через горы. О самолете и говорить нечего, около заставы нет посадочной площадки.
Вот тут-то и пригодилась лыжная эстафета! Я не знал, кто предложил ее, возможно, снова лейтенант Бабочкин, но ровно через час после тревожного сообщения меня с подполковником Камышиным отправили на пятую заставу, самую ближайшую к штабу отряда, связанную с ним удобным шоссе. От нее и должна была выйти эстафета. Как мне объяснил подполковник, эстафета понесет кровь от заставы к заставе, пока
На пятой заставе все было готово. Два рослых плечистых солдата, очень похожие друг на друга в своих ватных телогрейках и шапках, уже стали на лыжи. Камышин пригласил их в помещение и рассказал, как нужно обращаться с ампулами. Это были довольно объемистые стеклянные посудины, завернутые в несколько слоев марли. Их нельзя перевертывать и сильно трясти. Их нельзя охлаждать и перегревать. Ну и, конечно, не дай бог, если они разобьются… В общем, эти ампулы, несущие в себе жизнь, были так же капризны, как мины замедленного действия.
— Друзья! — сказал в заключение подполковник. — Жизнь человека в смертельной опасности. От вас и ваших товарищей по эстафете зависит его спасение. Командование надеется на вас.
И он вручил солдатам по ампуле и самолично проследил, как они спрятали их на груди, под телогрейками, у самого сердца. Потом все вышли во двор. Злой и порывистый ветер бросал в лица пригоршни колючего снега, откуда-то из ущелья наползал серый морозный туман, было трудно дышать. Лыжники стали на лыжи, потрогали на груди ампулы, натянули рукавицы и оттолкнулись палками.
— От стыка с шестой доложить по телефону! — крикнул им вдогонку начальник заставы.
Мы уже не видели их. Они пропали в ночи. Было двадцать три ноль-ноль.
Вернувшись в канцелярию, Камышин доложил по телефону полковнику, что эстафета двинулась. Парский приказал ему дождаться донесения со стыка с шестой, а потом возвращаться в отряд.
Все это время я не мог найти себе места. Я слонялся по коридору, заходил в ленинскую комнату, сушилку. Почти все солдаты несли службу, а те, кто оставался на заставе, уже спали. Не с кем было перемолвиться словом. Офицеры сидели в канцелярии, а дежурному было не до разговоров — он постоянно проверял линию связи.
Странное дело, я не был ни организатором, ни участником эстафеты, я ни за что не отвечал, но чувствовал себя так, будто от меня и только от меня зависело спасение Ивана Савельева.
Через сорок пять минут раздался долгожданный звонок: на, стыке между пятой и шестой заставами эстафета передана другой команде, ампулы целы, все в порядке. С меня словно свалилась тяжесть.
Вскоре мы вернулись в отряд. Окна в кабинете полковника светились яркими огнями. Камышин отправился к Парскому, я тоже поднялся на второй этаж, заглянул в приемную, попросил у дежурного разрешения посидеть на диване. Идти в казарму и завалиться спать я не мог.
Дверь в кабинет полковника была открыта, и я услышал, как зазвонил телефон.
— Парский слушает, — раздался спокойный голос полковника. — Прошла через ваш участок?.. Все в порядке?.. Так, хорошо, — и он повесил трубку.
Некоторое время было тихо, очевидно, в кабинете склонились над картой. Потом о чем-то поговорили, потом полковник вызвал восьмую заставу:
— Доложите о вашей готовности принять эстафету.
«Ого, эстафета прошла уже три участка! — подумал я. — Но почему начальник разговаривает таким спокойным, бесстрастным тоном? Неужели его ничто не волнует?»