Дозоры слушают тишину
Шрифт:
Теперь все зависело от капитана. Мы стояли и ждали. Неужели в самом начале поиски бесславно провалятся? И капитан принял единственно верное решение: развернувшись в цепочку, пойти вперед, к поляне. Если главарь переправщиков вздумает бежать, он обнаружит себя треском веток, и тут ему не уйти. Если примет нас за своих — тем лучше.
Вот и просветы между деревьями. Поляна. Она угадывается по звездному небу, по разгулявшемуся на просторе ветерку. Спиридонов остается в лесу. И понятно: Олекса
Шаг — и остановка, еще шаг — и снова остановка. Где же Лымарь? Черная земля. Жесткие ветви кустов. Пни. Бревна. Куча бревен. Пахнет смолой и мокрой щепой. Может быть, здесь?
— Микола, это ты? — раздается шепот из-под земли.
— Я, — отвечает Жунусов и приближается к толстенному бревну, безошибочно определив, что шепот раздался именно отсюда.
Я вижу, как что-то черное и продолговатое вылезает из дупла в бревне, выпрямляется, превращается в человека. И тут же на бревно со звоном падает топор, сваливается на землю.
— Что, не признал? — шепотом спрашивает Жунусов и наступает на топор. — А ну, руки!
Мне кажется, что он сейчас захохочет.
Человек напряженно всматривается в его лицо, потом смотрит на меня и Опрышку.
— А, товарищ капитан! — обрадованно восклицает он, будто всю ночь только и поджидал нас в своем дупле.
— Тихо! — предупреждает Жунусов. — Гусь свинье не товарищ. Руки!..
— А зачем? — следует ленивый вопрос. — Я же Олекса, Олекса Лымарь, из Подгорного. Вот пришел дров нарубить. Бачите? — и Лымарь нахально нагибается за топором.
— Цыц! — отстраняет его Жунусов. — Дрова в дуплах не рубят.
— Так это же я от холода, — с ухмылкой упорствует Лымарь.
— А ну, руки! — ору я во все горло и подскакиваю к нему, как петух, выведенный из себя его нахальным спокойствием.
— Шайтан! — шипит на меня Жунусов. — Глупый человек.
— А что с ним тут чикаться? — возбужденно говорю я, полный благородного гнева.
Не обращая на меня внимания, Жунусов и Опрышка обыскали Лымаря, связали, оттащили подальше, за кучу бревен, и с кляпом во рту бережно, как стеклянную вещь, уложили на землю.
— И чему вас учили в училище, понимаешь? — хмуро сказал Жунусов, подходя ко мне. — Орете, как ишак на базаре.
Видимо, в минуты сильного волнения он говорил с казахским акцентом.
Опрышка деликатно отвернулся. Я сконфуженно молчал, чувствуя, как краснею от корней волос до кончиков пальцев. Даже младенцу понятно, что если Микола с нарушителями услышали мой дурацкий крик, — пиши пропало.
Жунусов оттопырил пальцами оба уха и долго прислушивался, поворачивая их, как звукоуловители, в разные стороны. Нет, ничего не слышно. Или заподозрили, или еще далеко от поляны.
— Будем ждать, — решил Жунусов.
— Ничего. Задержим, товарищ капитан, — заискивающе проговорил я.
Он покосился в мою сторону и вздохнул. Очевидно, вид у меня был довольно пришибленный. Но нужно было действовать, и капитан решил еще раз испытать мои способности.
— Вот что, я останусь здесь, а вы отползите на опушку леса, к Спиридонову. Можете это сделать?
— Конечно! — с готовностью ответил я.
Приказав Опрышке стеречь задержанного, Жунусов залез в дупло. Ясно-понятно: теперь роли переменились, теперь лежать капитану и подманивать к себе Миколу и нарушителей.
Я отполз по-пластунски к Спиридонову и передал ему приказ: пропустить «шатию-братию» на поляну, а потом ударить по ним сзади.
Солдат, видимо, не очень обрадовался моей ненадежной помощи. Он молча посторонился, продолжая наблюдение.
Я не обиделся. Затаившись в кустах, мы стали ждать.
Удивительное это занятие — ждать врага! Когда он появится? Откуда? Как будет действовать? Иной покорно поднимет руки, а другой всадит пулю меж глаз.
Слышали они нас или нет? Придут или не придут?
Мы ждем. Проходит десять, двадцать, тридцать минут… Неужели слышали?
Вот зашумел ветер в ветвях. Вот треснул сучок. Вот упал на землю прошлогодний желудь. Где-то пискнула спросонья птица. Где-то ухнул филин. Еще раз: «Шу-бу!.. Шу-бу!..» Подзывает самку. И снова тихо.
Да, услышали.
«Чему вас учили в училище, понимаешь… Чему вас учили…» — твержу я, и злость накапливается во мне с каждой минутой.
Кап, кап, кап… Над самым ухом, капля за каплей. На сухой прошлогодний листок. Нет, не дождь. Капает с высоченного бука. Первая капля, вторая, третья… Или это только кажется? Нет, капает. Пятнадцатая, шестнадцатая, семнадцатая…
Не придут.
А майор ждет. Ждет и рисует на «Казбеке» своих чертиков. И Жунусов ждет в дупле. Вспоминает ли кто о нем сейчас? Волнуется ли? Конечно! Жена, дети… А может, спят себе, привыкли к его вечным скитаниям. И Спиридонов ждет. И Опрышка. Нет, Опрышка скучает. «Опрышка… Опрышка…» — твержу я, и мне становится почему-то смешно…
Кап, кап, кап…
Вдруг совсем близко раздался свист: длинный, потом покороче. Пришли!
И сразу: и капли, и посторонние мысли, и смешная фамилия Опрышка — все куда-то исчезло. Только свист и ощущение сухого на языке.
Но где же остальные? Шел один, должно быть, Микола. Шел осторожно, прячась за стволами деревьев, останавливаясь и пригибаясь. Шел и пересвистывался с Жунусовым. Вот поравнялся со мной, со Спиридоновым, вот раздвинул кусты, разглядывая поляну.
Можно громко и властно крикнуть: «Руки вверх!» Можно подпустить врага «на штык» и ошеломить грозным «Стой!» А можно подкрасться сзади и шепнуть в самое ухо: «Ложись!» И это слово поражает врага, как гром.
— Ложись! — неожиданно шепнул ему в спину Спиридонов.