Драгоценности Парижа [СИ]
Шрифт:
— Нам бы парижскую арку не проморгать, а генералов мы уже брали, — польщенно заворчал Дарган, отдавая поводья взмыленного коня подскочившему Гонтарю. Поигрывая лезвием шашки, крикнул в сторону входа в палатку. — Выходи на круг, ваше благородие, казацким судом будем судить.
— Ты это брось, — зная вспыльчивый характер станичника, нахмурился подъесаул Ряднов. — Их благородие есть кому судить, наше дело казачье — неприятелю шеи укорачивать.
— А генералы не враги?
— Самые первые, но они императором Наполеоном помазанные. Пусть наш самодержец с ихним сувереном сами разбираются.
В этот момент изнутри откинули матерчатые полы у выхода из палатки, наружу выбежал полноватый человек в генеральском кителе с золотыми эполетами и без головного убора. На груди, словно кирасирский панцирь, сверкал звездный набор орденов с медалями. Обтягивающие ноги белые панталоны были заправлены в высокие ботфорты, на поясе висела сабля с золотым эфесом. Одернув хвостатый китель, генерал с маской пренебрежения обежал взглядом окруживших его казаков. За его спиной стала накапливаться пышная свита из старших офицеров, на лицах всех без исключения лежало одинаковое с лицом командующего выражение.
— Главное, что мы поспели вовремя, — сощурив черные глаза, с угрозой процедил сотник. — А эта барская физия нам ведома. Сотрем.
Со всех сторон уже накатывалась лава распаленных боем кубанцев, похожий на запорожца с вислыми усами атаман выехал вперед, досадливо пристукнул ручкой нагайки по луке седла. И сразу весело гаркнул густым басом:
— Любо, братья казаки! Любо!
— Слава терским казакам, — подхватили кубанцы.
— Слава, слава, слава! — откликнулись на доброе слово терцы.
Звуки боя начали затихать, заполнивший долину между двумя холмами пороховой дым стал осаживаться на зеленую траву, делая ее ядовитой по цвету. Но солнце не загораживалось сизыми космами, оно брызгало потоками света, словно пыталось доказать, что весну уже ничто не повернет вспять. Терские казаки спешились, заторопились к оставшимся на поле битвы раненным и убитым братьям. Кто–то из них лежал со вспоротым животом, у кого–то не было руки или ноги, а кто–то силился разодрать залитые кровью веки на разрубленном лице. Стоны были не такими громкими, как поначалу, воины успели притерпеться к боли или не приходили в сознание. Зато убитым было все равно, они лежали в различных позах, в основном, со спокойными лицами, с распахнутыми в небо глазами. Но потускневшие зрачки смерть словно повернула во внутрь, они казались слепыми.
Дарган долго ходил между телами, выискивая своего малолетку. Он чувствовал неловкость за то, что не усмотрел за парнем, сыном станичника–соседа. В станицах почти все жители состояли в родстве, в кумовьях или свадебных дружках. Редко какой из парней или девушка находили себе супруга на стороне, которого казаки все равно принимали как родного, ограждая от посягательств непримиримых. Но такое случалось не часто. Наконец, внимание привлекло нагромождение лошадиных трупов в заросшей лопухами канаве на середине холма, несколько коней с разрубленными головами и порезанными шеями будто специально притащились сюда подыхать. Из–под них виднелись казачьи чувяки с натянутыми на голени сморщенными для форсу ноговицами. Дарган оттащил одну лошадь за ногу, вторую перекатил на дно канавы и попытался выдернуть тело из–под брюха третьей. Голова у казака вместе с рукой находилась под длинной посеченной шеей коня. Это ему удалось, тряпичной куклой парень раскидался на траве, лохматый чуб прилип к лицу, не давая возможности приглядеться. В одной руке малолетка сжимал шашку, в другой была нагайка, видимо, он до последнего стремился пробиться вслед за старшими братьями. Нервно выбив пробку из бутыли, Дарган плеснул виноградного вина на волосы парнишки, попытался отодрать их от кожи. Казачок застонал, дернул ногами.
— Живой, поди? — обрадовался Дарган. — Ах ты, паршивец, щас я в чувства–то тебя приведу.
Он вылил вино на ладонь, взялся отмывать бурую корку с волосяными метелками с лица парня, с его подбородка и шеи. Просунув палец между зубами, выковырнул кусок руды и оттуда, выдавил ее из ноздрей. Казачок с придыхами вздохнул, подрожал надбровными дугами.
— Погодь чуток, я зенки промою.
Дарган ногтями принялся выцарапывать темно–коричневую пасту из глазных впадин, он уже ощущал, как наливается силой тело парня, как расправляется его грудь. Ему не терпелось увидеть глаза покореженного войной юнца, но бурая масса не выковыривалась, ногти скользили по ней, словно она превратилась в свиную шкуру. Дарган вдруг сообразил, что это завернулась шкура, снесенная со лба скользящим ударом сабли. Нащупав край, он приподнял кусок кожи, очистил и приложил его на место. На мир взглянули светлые очи малолетки, приставленного к нему перед началом боя.
— Дядюка Дарган, а я за тобой как на привязи… — с треском разлепил тот синюшные губы.
— Прости ты меня, некогда было за тобой приглядывать, — продрал по своему лицу каменной ладонью урядник. Вскинулся чубом. — Вставай, казак, хватит разлеживаться, уж наши по улицам Парижа настроились погарцевать.
— И я с вами, — живо подался вперед малолетка.
Последнее сражение закончилось, оставалось отдать команду войскам войти в столицу поверженной империи и расположиться по квартирам. Император Александр Первый пересек поле битвы, не удосужившись как всегда остановиться у толпы пленных французов, понуро бредущих к приготовленному для них лагерю. У подножия отбитого у непрятеля холма он дал шпоры ахалтекинцу, птицей взлетел на вершину. За ним с улыбками на раскормленных лицах вознеслась сиятельная свита. Предстоял грандиозный прием в залах одной из королевских резиденций — в Лувре, в Версале, в Фонтенбло, неважно, в какой из них Наполеон, а вместе с ним вернувшийся на престол король Франции Людовик Восемнадцатый, примут условия победившей коалиции — и многие уже сейчас готовили на мундирах место для новых орденов и медалей. Жадным на них, в отличие от батюшки Павла Первого, готового за мундир немецкого капрала променять всю Российскую империю, самодержец не был, чем вызывал благосклонность даже верхушки из столбовых дворян, зарезавшей Павла в его же покоях как отбившегося от стада барана. Между тем, император выдвинул подзорную трубу, приложил оккуляр под правую бровь. Он размышлял, решатся ли французы на баррикады на улицах города, как делали это не раз, в том числе в недавнюю революцию под руководством нищих робеспьеров с мюратами, или предпочтут выбросить белый флаг и окончательно сдаться на милость победителю. Почти двухлетняя война утомила и его, назначенного главнокомандующим коалиционными войсками.
Как ни странно, в отличие от батюшки он любил терпеливый русский народ, но и уставал от этого терпения до нервных срывов. Один из припадков под конец правления надоумил императора вырядиться в рубище калики перехожего и оставить трон навсегда, чтобы умереть беззвестным стариком в городе Таганроге. Без передачи наследства, без почестей с водопадами из золота с драгоценными камнями. Что заставило его пойти на этот шаг — неизлечимые болезни или мысль о том, что терпеливых русских никто никогда не приблизит к нетерпеливой просвещенной Европе, как ни пытался это сделать реформатор Петр Первый в том числе с Екатериной Великой, или причина была более серьезная — ни потомкам, ни кому бы то ни было еще, узнать уже не суждено.
Александр Первый навел резкость, медленно поводил трубой вдоль раскинувшихся внизу городских кварталов. Красота парижских улиц с громоздящимися на них дворцами, его поражала, он знал наизусть историю каждого здания, но в который раз с удовольствием останавливал взгляд на них. На острове Ситэ посередине реки Сены, на который были переброшены несколько мостов, словно парил в воздухе сотканный из каменных кружев католический собор Нотре Дам, за ним в небольшой балке впивался башнями в небо квадратный университет Сорбонна. По левому берегу реки чернел коническими вершинами дворец Правосудия Консьержери и воздушный Сент Шапель, чуть дальше римским каре раскинулась резиденция французских королей Лувр. Дворцы, дворцы… И не было ни одному из них подобия в России, даже в возведенном на болотах в единственном экземпляре Санкт — Питербурхе, не упоминая о насквозь азиатской Москве. Император задержал трубу прямо перед собой, почмокав губами, обернулся к одной из сиятельных особ с набором орденов на обшитом золотыми позументами мундире:
— Не могу не восхищаться мастерством французских зодчих, — с придыханием произнес он. — Каскад розоватых стен с колоннами и белоснежно–девственными или золотыми куполами над ними. Потрясающая картина.
— Простите, Ваше императорское Величество? — наклонился в седле вперед начитанный придворный. — Вы это о каком из архитектурных монументов?
— Можно обо всех. Пантеон, собор Инвалидов, только что завершенная строителями церковь Ла — Мадлен ввиде греческого храма… Это чудо рук человеческих, — вдохновенно перечислил Александр Первый, на время забыв, что русский царь в первую очередь обязан благоговеть за все русское, иначе чуткое окружение подумает о том, что яблочко от яблони недалеко падает. — Купола над церквами как опрокинутые половинки скорлупы от яиц, посаженные на окруженные колоннами стержни. А сверху небо выкрестили простенькие кресты. Грандиозно.