Драгоценности Жозефины
Шрифт:
Несколько лет назад
– Чапа! Иди за блюдцем.
– Почему сразу я?
– А кто его вчера разбил?
– Подожди, Серый, он мне шнурки завязывает, – пропела Таня. Она царственно выставила вперед ножку, над которой склонился лопоухий подросток в продранных по моде джинсах.
Серый понимающе кивнул – причина уважительная.
Завязывать шнурки на Таниных кроссовках – это почетное право, которое нужно заслужить. Мальчишки из Таниной компании за него борются, ревностно оттесняя конкурентов. Таня носом не вертит, выбирая наиболее достойных поклонников, она привечает каждого, кто старается завоевать ее расположение, и поощряет эти старания своим вниманием.
Точно так же года три назад мальчики сражались за право завязать банты на ее растрепанных пшеничных косах. Путаясь в лентах, они неумело сооружали из них кривые бантики, которые Таня потом перевязывала. Это никого не обижало, ведь главное – процесс, на глазах у всех получить допуск к косам. Или к платьям. Родители покупали Тане романтичные платья с оборками, рюшами, большими воротниками и непременно с поясами, завязывающимися сзади на бант – а-ля девочка-кукла. Таня выходила во двор со свисающим, как хвост, поясом, и к ней тут же подбегала мальчишечья стайка, жаждущая его завязать.
Теперь Тане тринадцать лет, она коротко стрижется, банты в волосах и на платьях больше не носит. Платья она надевает редко, предпочитая им ковбойки навыпуск и свободные штаны с множеством карманов. Таня подкрашивает маминым карандашом свои кошачьи глаза, начесывает и густо налачивает длинную, до носа, челку, в уши вставляет варварского вида, похожие на отходы фабрики металлических изделий серьги, на запястья надевает браслеты из бритв. Таня, как она теперь себя называет, Тайна, имеет имидж рубахи-парня и держит фасон: употребляет в речи сленг, демонстрирует дворовые манеры и выбирает одежду дерзкого хулиганского стиля. Таня запросто перемахивает через заборы и открывает двери ногой; ее школьный дневник пестрит замечаниями вроде «Сорвала урок!», «Вульгарно одета!», «Ведет себя вызывающе!». Она никогда не врет учителям, что забыла дневник дома, а подает его по первому же требованию. В этом есть особый шик – на нервный крик доведенной до ручки учительницы: «Дневник на стол!» – неторопливо взять дневник с парты и небрежно, с сочувственным видом его протянуть. На, возьми, раз очень хочешь. А дальше-то что? Что ты можешь сделать, кроме как настрочить родителям очередную кляузу? – читается в Таниных голубых глазах.
Учительница, молоденькая историчка Клара Александровна, осознает свое бессилие перед этой сопливой нахалкой с закрывающей правый глаз лилового цвета челкой. Кроме Климушкиной у нее еще три десятка нахалов, подпевающих основной заводиле и с упоением наблюдающих представление. Входя в седьмой «В», Клара Александровна начинает трястись. Ей порой кажется, что она находится не в школе среди детей, а в террариуме с рептилиями. Клара Александровна всегда любила детей. Так ей казалось до знакомства с седьмым «В».
– Звери! Просто звери! Ведь еще маленькие, а уже такие жестокие! Что же из них получится?! – будет вечером стенать она дома на кухне, запивая стресс горячим чаем с пирожными, испеченными заботливой мамой.
– У них переходный возраст, поершатся и успокоятся, – скажет мама, педагог с тридцатилетним стажем. – Ты бы лучше поискала к ним подход.
– Да я и так из кожи вон лезу, книжки им занимательные читаю, походы в музеи, кино организовываю, а им хоть бы хны. Плевать они хотели на все мои потуги – ничего им не надо. Только на часы смотрят – сколько до конца урока осталось, и думают, как бы напакостить и нервы помотать.
– Не расстраивайся, все уладится. Опыта поднаберешься, и тогда все у тебя будет получаться.
– Пока я его наберусь, с ума сойду! Я вчера нашла у себя на висках седые волосы. Слышишь, мама, мне двадцать четыре года, а у меня уже седина! Я уйду из школы, иначе эта Климушкина меня доконает. Знаешь, что она сегодня устроила?!
– Что?
– Принесла скейт для рук – маленький такой, на который умещаются только пальцы – и нахально катала его по парте весь урок! Такое ощущение, что эта девочка абсолютно безразлична своим родителям – они не хотят думать, что если их ребенок уже сейчас так себя ведет, что же будет потом?
Кларе Александровне было невдомек, что невинные Танины шалости, которые приходится ей терпеть, – цветочки по сравнению с тем, что выпадает на долю родителей девочки.
До двенадцати лет им удавалось влиять на дочь: поощряли, наказывали, договаривались. Мама Тани, Лариса Владимировна, – женщина строгая и нервная, при ней особо не забалуешь: шаг вправо, шаг влево карался лишением всяческих удовольствий, в основном прогулок, которые девочка очень любила. Повзрослев, Татьяна стала неуправляема, с ней не мог совладать никто, даже служивший на флоте отец. Рявкнет на дочь, когда та совсем совесть забудет, иногда, словно салагу, матом обложит, а ей все как о стенку горох – смотрит своими голубыми озерами и улыбается.
Завязав шнурки, Чапа отправился домой добывать блюдце. Все справедливо: реквизит вчера расколол он, значит, и за новым идти тоже ему. Он посмотрел на свои пластмассовые электронные часы – половина девятого. В это время дома все уже поужинали и попили чай, а значит, на кухне никого не должно быть, если только бабушка не затеяла голубцы или еще какую-нибудь стряпню на завтра.
Чапе повезло – когда он украдкой просочился в темноту коридора, из гостиной доносились плаксивые голоса актеров сериала. Дома царила идиллия: мама с бабушкой прилипли к экрану, отец лежал в спальне, уткнувшись в газету. Чапа бесшумно прошмыгнул на кухню и схватил первое попавшееся блюдце. Оно оказалось из маминого любимого сервиза – сине-голубые цветы с золотистой кромкой на листьях. Подумав, что если и его угробить, то мать наверняка придушит, Чапа поискал блюдечко попроще. Такое нашлось в мойке – белое, с незатейливой ромашкой на донышке и застывшей горчицей там же. Чапа ковырнул горчицу ногтем, потом перевел взгляд на цветы сине-голубые и, вздохнув, взялся за щетку. Хрен с ним, лучше отмыть – дешевле обойдется, – рассудил мальчик. И так мать плешь проела из-за недавно исчезнувшей столовой ложки, которую он брал для плавления в ней свинца, после чего ложка почернела и возвращать ее на место в таком виде стало небезопасно.
Выудив из холодильника кусок ветчины, с блюдцем за пазухой Чапа покинул квартиру. Резвой, вприпрыжку походкой он спустился со своего третьего этажа и свернул в подвал, где его ждала компания. На импровизированном из двух пластиковых ящиков и куска картона столе уже лежал лист ватмана с ровным – насколько хватило художнику способностей – кругом, разделенным на тридцать три сектора вверху и десять внизу – по числу букв в алфавите и цифр первой декады.
– Наконец-то!
– Тебя только за смертью посылать!
– Жрал небось, – встретили Чапу дружелюбные возгласы товарищей, от глаз которых не ускользнул остаток ветчины в Чапиной руке.
– Ничего я не жрал, только бутерброд по дороге перехватил. Могу я за день хоть раз похавать? – возмутился Чапа. – У меня скоро желудок к спине прилипнет. – В подтверждение своих слов он задрал толстовку, демонстрируя выпирающие ребра.
– Ладно, Андрюха, не бухти. Лучше падай, сейчас начнем, – миролюбиво пригласила его за стол Таня. Чапа не заставил себя ждать. Он просиял и, победоносно взглянув на пацанов, устроился на коробке рядом с Таней.