Драко Малфой и Солнечный путь
Шрифт:
И, словно в подтверждение этих слов, в тусклом небе ярко вспыхнуло созвездие в форме песочных часов.
— Но мы не можем, сэр, — возразил Гарри. — Вольдеморт…
Тень на той стороне расщелины дрогнула, отзываясь на собственное имя.
— Возвращайтесь, — твердо сказал Дамблдор. — Он не покинет этого места. Я ему не позволю.
— Это мой враг, сэр! — гордо и резко выпалил Гарри. Но директор лишь покачал головой.
— Зачем тебе враги, Гарри? Оставь двух стариков, тебе есть зачем жить, — он ласково улыбнулся Драко. — Ступайте. Вас ждут.
— Сэр… — прошептал Гарри. — Вы же столько для меня сделали, как я могу…
— Позволь сделать
— Про то, что для хорошо организованного ума смерть — еще одно интересное приключение? — шмыгнул носом Гарри.
— Ну да, — весело отозвался директор. — А это даже интереснее, чем просто смерть. Только я бы хотел, чтобы меня не выставляли в музее…
Странно, но после Драко никак не мог вспомнить, каким же он видел Дамблдора там, по ту сторону жизни.
Помнил только, что этот человек очень мало походил дурашливого директора Хогвартса, большого любителя анекдотов и сладостей. Кажется, он был молодым. Кажется, его глаза сияли. И когда юноши уходили вверх, навстречу живому свету, он смотрел им вслед, и Драко спиной чувствовал его взгляд, как чувствуют солнечные лучи, даже не видя их.
Юноши исчезли, и в небе погасло яркое, нездешнее созвездие, возвращая потрясенному преддверию страны мертвых его первозданную тишину и спокойствие. Альбус Дамблдор присел на край расселины, расстелив по земле и коленям полы мантии. Он чуть улыбнулся тени напротив, застывшей в неподвижном ожидании того, за кем можно будет вернуться в мир живых, и, прикрыв глаза, погрузился в свои воспоминания, как погружается усталое тело в прохладные речные струи.
Он прожил много, очень много. И у него была хорошая память. Возможно, думал он, эта река обмелеет еще нескоро. Возможно, ему хватит на вечность.
Заключение
Все, что я хотел сказать, не передать словами
Не высказать мне это чудо из чудес
Хогвартс, 7 июня 1998 года
На песок была брошена роба, и Гарри лежал на спине; прядки его угольно-черных волос почти сливались с шелком того же цвета. Впрочем, волосы казались не совсем черными — может, это солнечные лучи так шутили, а может, неровно отросшие виски и в самом деле пробила легкая седина… Смоляные пряди скользили по длинным тонким пальцам с выпирающими костяшками фаланг, их шевелило легкое дыхание, когда Драко склонялся, чтобы пройтись губами по краешку уха или очертить ими контур гарриного лица. Шепот был почти невесом и неслышим, он сливался с поцелуями, неспешными, текучими и сладкими — так льется свежий мед…
Казалось, они могут целоваться бесконечно, не стесняясь людей, не думая о будущем, забыв прошлое.
Словно что-то прорвалось в их отношениях, и в разлом, захлестывая все, оказавшееся на пути, хлынула нежность.
Это было первое постэкзаменационное воскресенье, и песчаные берега озера были забиты учениками Хогвартса, жаждущими отдыха и свободы. Все, кроме этого кусочка пляжа, где двое сплетались в бесконечном объятии.
Светловолосая взъерошенная голова высунулась из-за обрыва, спускающегося к берегу; обладатель ее полюбовался на Главную Хогвартскую Пару и нырнул обратно.
— Они все еще целуются, — сообщил Шеймус. Джинни посмотрела на него из-под ресниц.
— Тебе
— Да нет, — лениво отозвался Шеймус, вытягиваясь на травке. — Просто хочется посмотреть, а ты меня дергаешь.
— Не думаю, что им понравится, если за ними будут подглядывать, — нахмурилась Джинни. Сидящая рядом с ней с каким-то листком в руках Гермиона неожиданно раздраженно вздохнула и пробормотала:
— Я не верю… она действительно это написала!
— Что? — спросила Джинни.
— Что последнее восстание гоблинов было в 1825 году! — Гермиона всплеснула руками. — К тому времени уже три сотни лет существовал Гринготтс!
— Может, она имела в виду 1285? — предположил Шеймус. Гермиона сердито покосилась на него.
— Это тоже неправильно, Шеймус!
Шеймус раздраженно пожал плечами.
— А что ты хочешь, Гермиона? Вспомнить семилетний курс Истории Магии! Мы же проходили восстания гоблинов в четвертом классе!
— Кто «она»? — спросила Джинни. Шеймус хмыкнул.
— Угадай с трех раз. Сольвейг, конечно…
— Я попросила ее скопировать свои ответы, — Гермиона покраснела. — Чтобы потом проверить, правильно ли она написала.
— И что мне это дало, Грейнджер?
Сольвейг стояла рядом, глядя на них сверху вниз.
— Ты написала, что последнее восстание гоблинов было в 1825 году! — воскликнула Гермиона, взмахнув листком. Сольвейг пожала плечами и присела на край обрыва, устремив взгляд в сторону озера.
— Да кому это нужно? Я на все вопросы, связанные с датами, отвечала наугад, с интервалом в восемнадцать лет. Догадывалась, что восстание гоблинов было раньше, но что ж делать… — Она улыбнулась.
— Черт, какие они все-таки… чудесные…
— Гоблины? — спросила Джинни, ухмыляясь.
— Нет, корнуэльские пикси! — фыркнула Сольвейг. — Вон те двое… интересно, они не собираются довести дело до конца? Я не прочь посмотреть…
— Сольвейг! — воскликнула Гермиона.
— У меня уже губы болят на них смотреть, — произнесла Джинни. — Интересно, как они ухитряются так долго целоваться?
— Короче, мы все за них рады, — вывод, сделанный Сольвейг, казался немного нелогичным, но никто не стал ей возражать.
Глаза, брови, лоб, виски, скулы, щеки, нос, губы, подбородок, шея, по которой можно проскользить до ушей, а потом зарыться лицом в мягкие светлые волосы, ощущая их ласковый, сладкий аромат, слушать неумолчный шепот …хороший… мой… нежный… мой… любимый… мой… чудесный… мое счастье… моя радость… мое солнце… и так бесконечно, словно по кругу — шепот, поцелуи, объятия, и волосы скользят шелком между пальцами, и горячее тело прижато так тесно, что даже тонкий листок бумаги не поместить между ними… и сердце переполняет нежность, тоска, боль, вина… я люблю тебя… я люблю тебя… как сделать так, чтобы можно было сказать это прямо в сердце, как заставить слова течь с кровью по венам? Я люблю тебя — затаскано и затерто до дыр, но если повторять слова, пока не сотрется смысл, может быть, удастся выразить то, что чувствуешь — как тает сердце, как нельзя, невозможно, нет сил… оторваться, прекратить… я люблю тебя… если бы я мог сказать это тебе прямо в сердце… если бы я мог поцеловать твое сердце… придти с твоей кровью в твои вены… я люблю тебя… когда бы прежде я ни говорил тебе это, понимаешь ли ты, что теперь это значит больше, еще больше, чем просто больше, больше настолько, что это не сказать словами и никак не измерить? Я люблю тебя — но даже если сказать тысячу раз, все равно не выразить то, как я люблю тебя.