Драма в Эфесе

Дрозд Евгений Ануфриевич

Герострат метнул еще один бессильно-яростный взгляд на поэта, потом обвел толпу тоскливым взором, вздохнул и ничего не ответил.

— Во имя Зевса, ответствуй! — грозно крикнул старец.

Герострат тоскливо посмотрел на него, приоткрыл было рот… и замер. Казалось, какая-то необыкновенная мысль осенила его и потрясла все его существо. Он выстрелил в поэта быстрым, непонятным взглядом (поэт перестал улыбаться и насторожился) и выпрямился. Странная перемена произошла вдруг

в облике Герострата. Он как будто стал выше, живот убрался, плечи расправились. Стражники, державшие его за руки, невольно отпустили его и попятились. Губы Герострата сложились в твердую, властную линию, чело просветлело, лик засиял, глаза засверкали каким-то небывалым вдохновением. Он обвел толпу взглядом, и под этим взглядом умолк последний ропот, и стало совершенно тихо (если не считать, конечно, шума пламени). Герострат еще раз обвел взором толпу горожан — негоциантов, жрецов, стражников, рабов, моряков… копья, щиты, обнаженные мечи, чадящие факелы… загадочно посмотрел на пылающий храм и, простерши ввысь десницу, заговорил:

Добрые граждане града Эфеса, внемлите историиЖизни моей, у которой конец уже близок печальный.Я по рожденью простого, незнатного рода, в которомТы среди предков не сыщешь царей и героев, однакоГрех на судьбу мне роптать — обделив благородством,Удачей щедро меня одарила, богатством и сметкой практичной.Чашею полной мой дом называли, в который столь частоЯ на пиры созывал многих граждан, почтенных и знатных.Но, невзирая на это, мне не было в жизни покоя.Тайный недуг меня мучил, нутро мне сжигая и разум.Раб недостойный, в гордыне тщеславной погряз я и жаждалСлавы бессмертной, такой, чтобы имя мое пережило.Тысячелетья. Чтоб вечно оно у людей, поколений,Вслед нам идущих, прославлено было. “Но как же достичь мне сейЦели высокой?” — гадал я тревожно в усильях бесплодных.Будь я рожден полководцем отважным, философом мудрым,Иль Аполлона слугой — сладкозвучным пиитом, тогда быДело другое… Но кто я такой? — Лишь торговец безвестный…Тут-то шепнул мне, в минуту раздумий печальных, злой демон,Что надлежит мне такое проделать, чего ни единыйСмертный досель сотворить не решался. И в разум безумныйВкралось решенье сей храм уничтожить, чтоб след свой оставить.Что и исполнил, хоть ведал, что жизнью своей заплачу я.Слава дороже. Об этом спросите любого поэта.

Зовут же меня Герострат. Запомните хорошенько это имя, добрые граждане Эфеса, ибо не этим сгоревшим хлевом будет славен ваш город, а тем, что я с ним сделал.

Казалось, даже пламя пожара умерило свой гул: так тихо стало над площадью. Толпа стояла, как парализованная, будто узрела бесшумно пролетающего над ней темного бога, будто на мгновение разверзлись врата Вечности и ясны стали неизмеримые бездны будущих времен и слышна стала мерная поступь Истории.

Раскрытые рты, расширенные глаза, электрический холодок вдоль позвоночников, искры из вставших дыбом волос… Все понимали, что стали свидетелями исторического мига. Еще секунду назад толстяк Герострат был одним из них, был такой же, как все, а теперь у них на глазах он превратился в лицо историческое. Вышла из необъяснимых глубин темного времени богиня Немезис, ткнула пальцем — ив Вечность забрали проходимца.

Отчаянный вопль прорезал Тишину. Кричал поэт. Путешественник впервые в жизни видел, как человек самым настоящим образом рвет на себе волосы.

— А-а-а-а… — кричал поэт, — о-о… Я… Ведь это я должен был… Ведь это мне…

Никто его не слушал. Толпа уже стряхнула оцепенение, нарастал ее угрожающий рев. Взметнулись кулаки, тянулись к Герострату руки, и напрасно что-то кричали старейшины, и стражники уже бессильны были сдержать напор толпы. Перед самым носом Путешественника засверкали мечи, и в этот миг вспыхнуло красноватое сияние, перелилось через весь спектр и перешло в голубое. И вот уже Путешественник видит самого себя в разорванном гиматии, отражающимся в зеркале на стене темпоральной камеры. Диск возврата произвел экстренное катапультирование.

VI. Долго после этой истории Путешественник во времени испытывал сомнения в своей профпригодности. Ему казалось, что он никогда не научится понимать мотивы и психологию древних. Иногда же он думал, что ничего необычного в этой истории не было, и тогда он цитировал Экклезиаста:

“И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их”.